"Александр Горбовский. По системе Станиславского" - читать интересную книгу автора

внося в игру что-то новое, чего не бывало раньше.
- Нет маленьких ролей, Петр, дорогой. Есть маленькие актеры. - Даже
тривиальность эта, будучи сказана так, как она была сказана, прозвучала
откровением. - Ты не думай о том, что идет съемка, забудь, что есть камера.
Забудь, что ты актер. Ты должен быть только тем, кого играешь. Кто ты там?
Осужденный? Преступник? Что сделал, за что тебя ведут?
Петр неуверенно пожал плечами. Этого в роли не было
- Но сам-то ты должен знать, - снова огорчился Ипполит Матвеевич. - Для
себя. Ну, убил кого. Или украл. Пусть украл Курицу. И вот тебя ведут. И все
тебя видят. Позор! Проклятая курица! Зачем только ты сделал это! Тебе
страшно. Что теперь будет! Что будет! Ты должен поверить во все это, должен
думать только об этом. И вдруг появляется цезарь. Одного его жеста
достаточно, чтобы тебя освободили. Тут же на улице. Это твой шанс! Твой
единственный шанс. И ты кричишь ему: "Пощады! Пощады!" От того, что сделает
он в следующее мгновенье, зависит вся твоя жизнь. Погибнешь ты или нет.
Забудь о камере, забудь об операторе. Их для тебя нет. Есть стражники,
цезарь, толпа. Есть только тот мир, в котором ты действуешь. Только он для
тебя реален. Художник сам, своею игрой преобразует его в реальность. Если ты
сумеешь сделать это, ты станешь актером...
Это Ипполит Матвеевич говорил уже от себя. Это было не из монолога.
На другой день была съемка.
На пустынном берегу, под ярким крымским солнцем толпилась "массовка" -
несколько десятков статистов и актеров. Лучники, латники, легионеры бродили,
погромыхивая бутафорскими своими доспехами. Горожане, облаченные в тоги,
собирались в кучки, курили,
Мордатый стражник в кольчуге из проволочных колец хмуро сидел в стороне.
Еще со вчерашнего дня у него болел зуб.
Актеры держались обособленно. Они не смешивались с толпой. Но это была не
только та исключительность, которая достается исполнителю как бы в
наследство вместе с патрицианским плащом его прототипа. Это было нечто
большее. И Ипполит Матвеевич, облаченный в белоснежную тунику и тогу,
казалось, именно здесь обретал, наконец, свой окончательный и естественный
образ, становился тем, кем он был всегда и на самом деле. Соответственно и
разговоры, которые велись здесь, и даже сигареты, которые курили, были
другими, не теми, что в толпе и среди статистов.
- В Турине, - этак барственно, небрежно, с ленцой повествовал Ипполит
Матвеевич, обращаясь к Белопольскому, - в Турине, когда мы прилетели, нам
почему-то не сразу подали машину. А тут, как назло, дождь. Я говорю тогда
Бондарчуку: "Послушай, Сергей..."
И хотя говорилось все это поверх лиц и поверх голов тех, кто толпился
вокруг, сами они не исключали себя из разговора. С суетливой торопливостью
они отражали на своих лицах все, о чем шла речь. Правда, великие не
замечали, казалось, ни их самих, ни этой их готовности соучастия.
- Забавно, забавно, - это говорил Белопольский. Петр только подошел к
этой кучке и не слышал, о чем была речь до этого. - Этот туринский эпизод
напомнил мне один анекдот, который я слышал от Феллини. У одного продюсера
была очень красивая жена. Однажды он уезжает на съемки и говорит ей...
Теперь все перевели взгляды на него и повернули лица в его сторону, как
подсолнухи - от восхода к закату.
В скольких домах будет рассказан потом этот анекдот, слово в слово: