Виктор Курочкин ТОВАРИЩИ ОФИЦЕРЫ

В казарме полумрак. Освещен только проход между каптерками четырнадцатой и шестнадцатой батарей. А там, где деревянные двухъярусные нары, — непроглядная темень. У входа, около тумбочки, стоит дневальный. Он в полном вооружении: через плечо у него противогаз и на ремне винтовочный штык.

В противоположном конце казармы на табуретке сидит, как пес на цепи, железный бачок с водой и алюминиевая кружка… Между дневальным и бачком прогуливается дежурный четырнадцатой батареи младший сержант Теленков… Стук каблуков о цементный пол вязнет в спертом воздухе казарменного помещения и приглушенном говоре курсантов. Они только что вернулись из учебных классов, где занимались самоподготовкой. Курсанты четырнадцатой батареи уже неделя как сдали экзамены, со дня на день ждали приказа о присвоении офицерских званий и отправки на фронт… Но приказ командующего Приволжским округом неизвестно по каким причинам задерживался, и батарею ежедневно привлекали на разные хозяйственные работы, а если работ случайно не было, весь день занимались самоподготовкой… Поэтому не трудно представить, что это были за самоподготовки… До ужина еще больше часа, курсанту, без пяти минут офицеру, совершенно нечего делать, от болтовни язык устал на самоподготовке. Курсанты сидят на койках и с нетерпением ждут команды: «Выходи строиться на ужин».

Теленков, подойдя к дневальному, круто повернулся и, громко стукая каблуками, подошел к бачку, сквозь стиснутые зубы отсчитывая шаги. «Раз, два, три… — двадцать четыре», — насчитал он. У бачка он так же круто повернулся и опять стал считать, но в обратном порядке: «Двадцать четыре, двадцать три, двадцать два…» Когда он уперся в тумбочку дневального, в запасе у него осталось еще три шага… «Что за чертовщина?» — подумал Теленков и, поправив на боку противогаз, мрачно посмотрел на дневального.

— Стоишь?

— Стою, — ответил дневальный.

Понурый ответ дневального почему-то обидел дежурного.

— А как стоишь?

Дневальный посмотрел на сапоги, поправил штык на поясе и, виновато улыбнувшись, посмотрел на своего непосредственного начальника.

— Чего лыбишься? — обозлился Теленков. — Посмотри на свой вид. Подпоясался, как баба брюхатая… Подтяни живот.

Дневальный туго затянул ремнем живот, но от этого вид его не стал лучше. Живот пропал, зато выше ремня появился пузырь. Теленков сокрушенно покачал головой.

— Э-эх ты… а еще без пяти минут офицер. — Он нагнулся и сильно дернул полу шинели… Дневальный едва устоял на ногах.

— Вот так! — сказал Теленков и, довольный собой, четко чеканя шаг, пошел к бачку. На полпути остановился и, резко сдвинув рукав гимнастерки, посмотрел на руку сердито и сплюнул. Часы он уже три месяца назад как продал на рынке и деньги давно уже прокутил и проел. И до сих пор никак не мог отвыкнуть от привычки поминутно смотреть на руку.

— Птоломей! — крикнул он.

— Чего? — густым басом отозвался Птоломей.

— Сколько на твоих?

— Еще рано…

— Сколько?

Из прохода между нарами показалась плешивая голова Птоломея… За головой туловище с широченными плечами, а потом и короткие ноги в кирзовых сапогах…

— Без двадцати восемь, — сказал Птоломей. Широко зевнул и потянулся.

Настоящая фамилия у Птоломея — Юдин. Кличку Птоломей он получил, как только появился в училище. И не столько за свой вид, сколько за свои причуды. В первые дни учебы вместо уставов и наставлений он читал на занятиях Спенсера с Гегелем. Сперва ему за это дали пять суток простого ареста, потом десять — строгого. Но «губа» не отучила его от страсти к философии. И тогда Юдину категорически было запрещено выдавать в библиотеке книги. Жадный до книг, он набросился на уставы, учебники и в конце концов изучил их в совершенстве и лучше всех сдал выпускные экзамены… И теперь ему разрешили брать в библиотеке все что его душе угодно.

— Что это у тебя? — спросил Теленков.

— Это? — Птоломей постучал по книге пальцем. — Плутарх… Ты, наверное, и не слыхал про такого? — Последние слова словно хлыстом стегнули Теленкова.

— Ну уж, конечно, не слыхал… Только ты один все знаешь, — злобно выдавил Теленков и, не дожидаясь очередного вопроса Птоломея, который бы обязательно спросил: «Ну и кто такой Плутарх?», а он, действительно, даже и не слыхал про Плутарха, повернулся и быстро пошел. К счастью, по пути ему встретилась дверь с надписью «Красный уголок». Он толкнул ее. Красный уголок — довольно-таки просторная комната представляла неплохое место для отдыха. Длинный стол под красным сукном. На нем газеты, журналы… Пианино… Мягкие стулья. Карта во всю стену с красными и синими флажками на булавках, обозначавшими линию фронта.

Но странно, курсанты почему-то редко сюда заходили… А больше предпочитали отсиживаться на койках… И сейчас в комнате отдыха было двое, курсанты из четырнадцатой батареи: Задуйсвечка и Саня Малешкин. Задуйсвечка пальцем отстукивал на пианино: «Папа дома, мамы нет…» А Малешкин мерил пальцами, сколько километров осталось до Берлина.

— Что, Малешкин? Боишься, что без тебя до Берлина дойдут? — спросил Теленков.

— А пока мы тут сидим, и дойдут… От Курска до фашистского логова осталось — раз плюнуть, — наивно ответил Саня. — И какого черта мы тут сидим?.. Кончили учиться, сдали экзамены… А там без нас и войну прикончат.

Теленков с удивлением посмотрел на Малешкин а.

— Тебе так хочется воевать?

— Не так чтобы хочется… А как-то неудобно явиться домой, не побывав на фронте.

Теленков ничего сказать в ответ не успел.

— Дежурный, к выходу! — закричал дневальный.

Теленков, машинально обдернув гимнастерку, взбежал из комнаты…

— Товарищ капитан, дневальный по четырнадцатой батарее курсант Загнишеев, — докладывал дневальный.

Теленков щелкнул каблуками и, приложив руку к шапке, громко доложил, что он дежурный, что в роте все в порядке и они готовятся к ужину.

Командир четырнадцатой батареи капитан Лобарев сказал «вольно» и торопливо прошел в каптерку. Теленков скомандовал батарее «вольно». Впрочем, никто и не подумал встать по стойке «смирно». Все сидели на койках… И кое-кто посапывал… Тут же сидел и помкомвзвода Медведев… Курсанты Сачков и Васин потихоньку переругивались из-за щепотки табаку… Сачков упрекал Васина в неблагодарности…

— Помнишь, — говорил он вполголоса, — когда я получил посылку, то ты целую неделю курил мою махорку… Какая махорка была!.. — Сачков почмокал губами, что, вероятно, означало: какая вкусная была махорка!..

— Откуда всю неделю? — оправдывался Васин. — Всего раза три-четыре дал…

— Три-четыре, — передразнил Сачков, — бесчестный подлец ты, Васин.

— Кто, я подлец? — вскричал Васин.

Помкомвзвода поднял с подушки голову и равнодушно спросил:

— Чего орешь? А?

Васин съежился и пробормотал;

— Виноват, товарищ сержант.

— Ну то-то! — многозначительно произнес Медведев и опять уронил голову на подушку. Васину явно не хотелось перед присвоением звания портить взаимоотношения с начальством. «Возьмет да еще капнет куда надо», — подумал он. Однако Сачков не сдался. Он решил во что бы то ни стало, даже ценой унижения, выпросить у жмота Васина щепотку махорки… Теленков, прислонившись к столбу, стал ждать, чем же все это кончится…

— Васин, — начал Сачков, — договоримся так: ты мне дашь табачку на четыре цигарки, а я тебе — сегодняшний компот. Идет?

— Две, — ответил Васин и положил на две цигарки.

— Компот на две цигарки? — искренне изумился Сачков. — Что я, малахольный?

Теленков не дождался окончания торга… Он заметил, что ефрейтор Крамаренко боязливо оглянулся и потом быстро сунул руку под матрас, покопался там и что-то вытащил в зажатом кулаке. Пашка в ту же секунду вспомнил, что вчера Крамаренко получил посылку… «Наверное, что-то вкусное», — сообразил он. Подойдя к Крамаренко, сел на край кровати и молча протянул руку.

— Чего тебе? — шепотом спросил Крамаренко.

— Цыкни, — шепотом ответил Теленков.

— Катись ты, — прошипел Крамаренко.

— Цыкни… А то вслух просить буду, — пригрозил Теленков.

— На… Только молчи… — И Крамаренко высыпал в руку дежурного щепотки две изюмин. Пашка посмотрел на изюм и вздохнул. Сейчас бы за раз он съел, не пикнул, пуд изюма. А здесь всего — щепоть… Он выбрал самую тощую ягодку и положил на язык, погонял ее во рту и, поймав на зуб, раздавил. И стал медленно жевать.

Васин с Сачковым договорились… Васин в конце концов купил стакан компота за две щепотки табаку, третью они решили сейчас же раскурить вдвоем. Сели, ударили по рукам и, обнявшись, поплелись в уборную.

— Идиоты, — бросил им вслед Теленков.

Павел не заметил, как в ладони не осталось ни одной изюминки.

Крамаренко, уткнувшись носом в подушку, смачно жевал.

«Вот жрет, свинья», — подумал Пашка, подумал без злобы, но с огромной завистью. «Попросить, что ли, еще?» — подумал он, но просить не стал, а отправился в уборную.

Васин докурил цигарку и умышленно бросил мимо урны на пол. Теленков, как дежурный, обязан был взять разгильдяя на карандаш и доложить о безобразии курсанта старшине Горышину, но он только сказал: «Ну и скотина же ты, Васин», — и плюнул.

Сачков сидел на подоконнике и курил. Рука, в которой он держал окурок, была заголена по локоть, и на локте отчетливо выделялся розовый рубец раны… Сачков попал в училище из госпиталя. И первые дни в училище ходил с засученным рукавом, тем самым доказывая мелюзге вроде Васина, Теленкова, Малешкина и прочих, что они перед фронтовиком белогубая салага. Но после того, как Птоломей, у которого были насквозь прострелены обе щеки, грубо высмеял его, Сачков только изредка закатывал рукав гимнастерки. Пашка, подавив усмешку, сказал:

— А здорово тебя, Сачков, клюнуло… Где?

— Под Вязьмой, — живо отозвался Сачков и, боясь, что его не будут слушать, стал торопливо рассказывать, какие были бои под Вязьмой.

— Ладно, ладно, сто раз слыхал, — перебил его Пашка и протянул руку: «Дай-ка я брошу».

Сачков жадно стал глотать дым, так что цигарка вспыхнула синим пламенем и обожгла ему пальцы. Сачков, погасив огонь, протянул Пашке окурок — жалкий и обсосанный, в котором табаку-то осталось всего на ползатяжки… Теленков сердито швырнул окурок в унитаз и, чтобы на ком-нибудь сорвать злость, уставился на Васина.

— А я ведь, Васин, капну Горышичу. — Старшину Горышина в батарее звали Горышичем. — Перед присвоением званий это будет в самый раз.

— Ну и капай, — сказал Васин и, как больная собака, уставился в угол.

На Теленкова словно с небес свалилось вдохновение, и он принялся поучать Васина по всем правилам устава…

— Чему же ты, Васин, без трех минут офицер, будешь учить своих солдат, если ты сам за время пребывания в училище не научился соблюдать чистоту в уборной… А? Что же ты молчишь?

Васин поднял на Теленкова глаза, в них столько было боли, обиды и страха, что Теленкову стало жалко пария… Но он, подавив в себе жалость, монотонно, не повышая и не понижая тона, как это делал Горышин, продолжал наставлять:

— Вот ты, Васин, полтора часа провалялся; на нарах в ожидании ужина… Палец о палец не стукнул, чтоб позаботиться о своем самоусовершенствовании. Что должен был бы дисциплинированный курсант—выпускник офицерского училища делать? А? Не знаешь?.. Читать устав… Надо всегда помнить, курсант Васин, об уставе… Ложиться спать — читать устав, и поутру, от сна восстав, — опять читать усиленно устав… А ты что за это время, за полтора часа, сделал? Ничего… Окурок бросил на пол?.. Великое дело сотворил… Родила гора мышь…

— Ну хватит, товарищ сержант, — простонал Васин.

— Что хватит, курсант Васин? — закричал Теленков. — Как стоишь, разгильдяй?.. Встать… Руки по швам…

Васин вытянулся. Губы у него дрожали…

— Вы все поняли, Васин? — растягивая слова, грозно спросил Теленков.

— Так точно, товарищ сержант, — отчеканил Васин и, опустив голову, пробормотал: — Простите, больше не буду.

— Хорошо, на первый раз прощаю… Дай-ка закурить…

Васин торопливо вытащил из кармана кисет и всыпал в руку Теленкова чуть ли не горсть махорки.

— И ему тоже, — Теленков кивнул головой на Сачкова.

— Ну это уж дудки! — сказал Васин. Показал Сачкову кулак и пошел. Но у двери остановился, покачал головой…

— Ну и ловкачи же вы!..

Сачков с Теленковым захохотали.

— Таких жмотов, как Васин, наверное, во всем училище не сыскать, — сказал Сачков.

— А я любого жмота распалю до самой… Подход надо иметь к человеку, курсант Сачков… — И Теленков снисходительно похлопал Сачкова по плечу… Сачков, который был в два раза старше Теленкова, принял доверительность дежурного, как пряник…

Теленков вышел из уборной и увидел, что у дневального из рукава шинели, как из трубы, валил дым… Это уж было из ряда вон. На посту — курить!

— Ты что, Загнишеев?.. — Теленков выразительно постучал ему по лбу согнутым пальцем.

— А кто видит-то! — огрызнулся Загнишеев.

— Прекрати, идиот… Ты что, хочешь, чтоб Горышич нас снял с наряда? — Загнишеев послюнил палец, аккуратно затушил цигарку и глубоко запрятал ее в карман… Теленков прошелся еще три раза от бачка до тумбочки, постоял у окна, посмотрел на темный двор казармы. Одинокая лампочка на столбе качалась, и по мокрой траве скользило желтое маслянистое пятно.

— Боже мой, какая тоска!.. Хоть бы поскорее на фронт! — подумал Пашка. — Если будут оставлять в училище командиром учебного взвода… Ни за что… В ноги брошусь генералу, чтоб отпустили на фронт…

Дело в том, то фамилия Теленкова все эти месяцы висела в главном учебном корпусе на Доске почета. И в довершение всего он экзамены сдал на пятерки… Командир батареи Лобарев весьма прозрачно давал ему понять, что он может быть оставлен в училище в должности командира учебного взвода… Размышления Теленкова прервал голос Птоломея:

— Дежурный, время!

— Сколько? — спросил Теленков.

— Без пяти восемь…

И в ту же минуту закричал дежурный по соседней батарее.

— Пятнадцатая! Строиться на ужин!

— Шестнадцатая, выходи строиться! Теленков, набрав в легкие воздуха, рявкнул:

— Четырнадцатая батарея! Выходи строиться!

Четырнадцатая батарея давно ждала этой самой родной команды. Курсанты соскакивали с нар, на ходу подпоясывались ремнями и уже в строю застегивали воротнички.

— Подравняйсь! — командовал Теленков. — Смирно! И, одернув гимнастерку, резко печатая шаг, пошел в каптерку — доложить Горышичу, что рота построена на ужин.

Через минуту из каптерки вышел сутулый Горышич в своей неизменной фуражке, полинявшей до неопределимого цвета, которая держалась не на голове, а на огромных ушах.

Пройдя туда и обратно строй, сумрачно глядя исподлобья, Горышич остановился на правом фланге и совершенно равнодушно, лениво протянул:

— А у Малешкина опять пилотка задом наперед… Куда только смотрят дежурный и помкомвзвода?

Горышич выпятил грудь и проскрипел:

— Сержант Теленков, распустить батарею.

— Разойдись! — рявкнул Теленков.

Батарея разошлась… Мимо, громко стуча по цементному полу сапогами, пошли на ужин шестнадцатая, за ней пятнадцатая…

— Батарея! Становись! — скомандовал Теленков. Батарея торопливо строилась, выравнивая носки,

Пашка сбоку следил за равнением.

— Зайцев, куда вылез? — крикнул он…

Сделать Зайцеву замечание было самое приятное для Теленкова…Этого курсанта он терпеть не мог за его зазнайство и злые насмешки над теми, кто был его слабей… Теленков подал команду «смирно» и доложил старшине, что рота выстроена для следования в столовую на ужин.

— Напра-во! — скомандовал Горышич.

Рота повернулась направо и, как показалось Теленкову, безукоризненно. По крайней мере, придраться было совершенно не к чему. Но Горышич подал команду «отставить» и, подойдя к самому длинному и толстому курсанту Колупаеву, очень нежно и ласково сказал:

— Мешок с добром.

Батарея грохнула…

— Почему смех? — искренне удивился Горышич. — Над кем смеетесь? — заговорил он словами гоголевского городничего. — Над собой смеетесь… Смирно! Напра-во!

Шеренга качнулась и громыхнула сапогами…

— Отставить! — рявкнул Горышич. — Где щелчок? Я спрашиваю вас, где четкий щелчок?

У Теленкова сжались кулаки. «Ну и Змей Горыныч… Хлебом не корми, только дай поизмываться над курсантом». Он вплотную подошел к Горышину и лихо козырнул:

— Товарищ старшина… Батарея опаздывает… Горышич посмотрел на него и махнул рукой…

— Командуйте, Теленков… А мне и смотреть-то на вас не хочется.

От казармы до столовой с полкилометра. Расстояние за время учебы вымеряно солдатскими сапогами с предельной точностью. Теленков вывел батарею па улицу, подал команду «подтянись» и оглянулся назад. Горышич стоял в дверях казармы, широко расставив ноги… Батарея миновала КПП и бодро зашагала по хорошо укатанной дороге. Казалось, ничто ее теперь не остановит… Но в это время сбоку раздался ехидный голос Горышича:

— А где песня?

Когда он успел догнать батарею?! Впрочем, неожиданные появления Горышича тогда, когда его совершенно не ожидали, всегда для батареи были загадкой.

— А где песня? — повторил Горышич.

— Запевай! — крикнул Теленков.

Батарея продолжала идти, почти вдвое сократив шаг… Теперь она рубила шагами, как на параде.

— Запевай, — повторил Павел. — Наценко!

Однако Наценко не ответил; «Есть, запевай», Запевалы вообще не было в строю… Старшина остановил батарею.

— Сержант Медведев, где Наценко? — спросил Горышич.

Помощник командира взвода пожал плечами.

— Не знаю…

Единственно кто знал, где Наценко, так это Медведев… Сразу же после самоподготовки он отпустил запевалу к милой на свидание… За это Наценко разрешил ему съесть свой ужин. Старшина вынул из кармана книжицу в лиловом переплете и записал в ней: Наценко в самоволке.

Теленков скомандовал: «Равняйсь, смирно! Шагом марш!»

Шагов тридцать прошли спокойно.

— Батарея, стой! — неожиданно рявкнул Горышич.

Батарея словно споткнулась… Левофланговый Малешкин носом ткнулся в спину Васина и только поэтому не упал. Старшина приказал Теленкову встать в строй и зычно скомандовал:

— Батарея, на месте шагом марш! Батарея тяжело и ритмично топтала землю.

— Запевай!..

Курсанты молчали, тяжело и ритмично громыхая сапогами…

— Правое плечо вперед, арш!

Батарея повернула назад к казарме… Послышался возмущенный ропот…

— Разговорчики!.. — прикрикнул старшина. — Запевай!

Теленков кашлянул и закричал пронзительно, не своим голосом:

— Не забыть нам годы огневые и привалы у костра…

Он не успел и передохнуть, как батарея дружно и оглушительно подхватила:

— Завивая в кольца голубые дым махорки у костра…

Горышич отдал команду: «Левое плечо вперед, потом — прямо».

И Павел почувствовал, как идти стало легко и весело.

— Эх, махорочка-махорка, породнились мы с тобой, — ревела батарея. И рев ее уже пугал притихшие вечерние улицы города. Проходившие люди останавливались и, пораженные, долго смотрели вслед. Теленков, гордо закинув голову, еще громче выводил:

— Как письмо получишь от любимой… — В эту минуту он презирал всех этих штатских, выше военной службы для него ничего не было. Он гордился собой, своими ребятами, тем, что поют они прекрасно; если бы можно, он крикнул бы тому старику в шляпе, что стоит на панели:

— Смотри, какие молодцы, а ты, старый гриб, даже недостоин сапога нашего старшины…

Батарея подошла к столовой и до тех пор маршировала на месте, пока не кончилась песня…

Столовая — просторное, чистое помещение с шелковыми шторами на окнах, пальмами и столиками на четверых… Вся батарея была разбита на четверки… В четверку Теленкова входили Птоломей, курсант Баранов и Саня Малешкин. Ужин уже был на столах… Птоломей взял хлеб, разрезал его на четыре части с точностью до миллиграмма. Однако Теленкову горбушка показалась толще, чем остальные куски.

— Санька, отвернись, — сказал Птоломей.

Малешкин отвернулся.

— Кому? — спросил Птоломей и взял в руки горбушку.

— Мне, — сказал Саня.

— Кому?

— Тебе…

— Кому?

— Баранову…

Четвертый кусок взял Теленков… И он ему почему-то показался самым мизерным. Это обидело Теленкова, Он схватил миску с пшенной кашей и стал ее раскладывать по тарелкам. Он старался быть до предельности объективным. Видимо, поэтому он и обделил себя кашей. Но никто против этого не возразил… Теленков, обжигаясь, глотал кашу и думал: «Видят же, что у меня меньше всех… И никто — ни слова. А если бы Птоломею досталась моя порция… Какой бы вой он поднял!..» Он покосился на Птоломея. Птоломей, раскрошив хлеб, смешал его с кашей, сверху полил кипяточком и круто посолил. Теленкову стало смешно.

— Что это значит, Птоломей? — спросил он.

— Самообман, — невозмутимо ответил Птоломей.

После каши хлебали жидкий чай до полного удовлетворения. Теленков опорожнил две пол-литровых кружки.

У двери стоял Горышич и терпеливо ждал, когда его питомцы закончат это чаепитие. В руках у него была записная книжка.

— Встать, выходи строиться! — скомандовал Горышич.

Малешкин вытащил из-под себя пилотку, на которой он сидел, и вскочил. Горышич ухмыльнулся, раскрыл свой кляузник и что-то черкнул карандашом.

— Засек, — сказал Теленков и толкнул Малешкина локтем.

— Ну да?!

— Точно, — подтвердил Птоломей.

Из столовой возвращались тоже строем, но без песен… От ужина до вечерней поверки полтора часа. Чтоб убить их, надо иметь недюжинные способности. Половина батареи сразу же направляется в уборную курить… Часть курсантов, парочками, обнявшись, ходят по двору казармы и ведут задушевные разговоры, в основном о жратве и о девочках.

— Эх, рубануть бы сейчас сальца с чесноком, — мечтательно тянет Васин, — и цены б нам с тобой тогда б, Сачков, не было.

— Да, — соглашается Сачков и смачно сплевывает.

— Сколько у нас дома этого сала было, — продолжает Васин, — целая бочка, ведер на двадцать…

— На двадцать?..

— Да, а что?

— Врешь…

Васин обиженно замолкает. Минут пять они молча шагают вдоль забора. Васин высвистывает «Землянку».

— Покурим? — спрашивает Сачков.

— Кто покурит, а кто и посмотрит, — в тон ему отвечает Васин.

В самом дальнем углу забора, на куче камней, сидят Баранов с Малешкиным… О чем бы разговор между курсантами ни велся, Баранов всегда переводил его на девочек… На свои любовные похождения, в которых он всегда был победителем… Это и дало повод Птоломею прозвать Баранова Сексуалом.

— Стою я раз часовым у дровяного склада, — рассказывает Сексуал…

Сачков и Васин присаживаются… Баранов, не обращая на них внимания, продолжает:

— Вдруг смотрю, идет штучка. Идет, что пишет… Закачаешься… «Стой», — кричу… Идет… «Стой! Стрелять буду!» Я для виду щелкнул затвором… Остановилась… «Подойди!» — приказываю… Подошла. Глянул я на нее — и всего меня заколотило… Глаза — во. Фигурка — как тростинка… Пополам согнешь — не сломаешь. Эх, думаю, голубушка!..

— Что думаешь? — спросил Малешкин.

Баранов захохотал. Его смуглое с густыми бровями и на редкость длинными ресницами лицо сжалось от смеха в кулак. Сачков с Васиным посмотрели на Саню, хмыкнули и потом плюнули…

Теленков бесцельно бродил по двору казармы и поддевал носком сапога камешки. Услышав хохот Баранова, он поморщился. «Над чем это он потешается?» Он терпеть не мог красавчика Вальку Баранова. А ведь в первые дни учебы они были неразлучными друзьями. Разрыв произошел, как всегда, внезапно. Как-то Теленков пошел на свидание со своей девушкой и прихватил с собой друга — Баранова… Свидание кончилось тем, что Валька увел его девушку.

Теленков подошел вплотную к Баранову и грубо спросил:

— Опять пошлость расписываешь?.. Баранов нисколько не оскорбился.

— Нет, ты послушай, Теленков?! — воскликнул Валька, вытирая слезы. — Малешкин еще не знает — что, когда к нему пришла девка.

— А ты знаешь? — злобно выдавил Теленков.

— Как будто ты забыл, — усмехнулся Баранов.

Теленков поправил на поясе противогаз и сжал кулаки… Баранов поднялся, отступил на два шага назад и тоже сжал кулаки… Сачков с Васиным переглянулись и подмигнули друг другу, как бы говоря: «Сейчас будет дело». Малешкин испуганно переводил глаза то на Теленкова, то на Баранова. Дело в том, что оба парня ему очень нравились. Однако драки, к огорчению Сачкова и Васина, не состоялось.

— Сволочь ты, Баранов, и развратник грязный, — спокойно сказал Теленков и взял под руку Малешкина.

— Пошли, Саня.

Отойдя шагов пять, Теленков оглянулся… Баранов растерянно смотрел им вслед и чесал затылок.

— Почему ты так его, а? — спросил Саня.

— Не твое дело, — оборвал Малешкина Теленков. У входа в казарму их догнал Баранов.

— Теленков, может, мы поговорим?

— О чем еще с тобой говорить?

— Давай все выясним… Только без свидетелей…

Малешкин поплелся в казарму, а Теленков и Баранов, касаясь друг друга локтями, медленно пошли к забору…

— Ну, о чем ты хотел говорить? — спросил Теленков.

Баранов ответил на вопрос вопросом:

— Что тебе от меня надо?

— Абсолютно ничего, — буркнул Теленков.

Баранов сдвинул к переносице темные густые брови.

— Тогда прекрати свои оскорбительные выпады.

— А разве они оскорбительны? — деланно удивился Теленков. — А я-то думал, что тебя оскорбить невозможно.

Баранов грустно усмехнулся и покачал головой:

— Вот как?

— Да, именно так!

Баранов глубоко вздохнул и поднял на Теленкова глаза… В них не было ни злобы, ни насмешки, ничего, кроме просьбы.

— Павел, через дня два-три мы, наверное, расстанемся навсегда… Давай забудем все, что было между нами…

Теленков тупо смотрел в землю.

— Я знаю, — продолжал Баранов, — ты не можешь забыть тот дурацкий случай, когда я ушел с той девчонкой… Верно?

Валька Баранов попал в точку… Теленков промолчал. Баранов засмеялся…

— Так ее тоже от меня увели на второй день. И увел-то такой сопливый курсант из пехотного училища…

Теленков не мог сдержаться, чтоб не улыбнуться. Баранов, видимо, расценил улыбку как шаг к примирению и протянул руку.

— Мир?!

Теленков машинально протянул было руку, но тотчас же отдернул, резко повернулся и побежал в казарму… В какой-то степени самолюбие его было удовлетворено, однако на примирение с Барановым он не пошел… «Одно дело увести девушку от незнакомого человека. Но от друга… Это подлость… Подлецу никогда не подам руки. А Баранов подлец… Последний подлец», — думал он.

Первым в казарме ему попался Наценко.

— Где ты был?

— А что? — испуганно спросил Наценко.

— Горышич засек…

— А мне плевать… Понимаешь? Плевать. — И Наценко стукнул себя по груди кулаком.

— А что ты на меня шумишь? — возмутился Павел. — Ты иди пошуми у Горышича…

До вечерней поверки оставалось еще полчаса. Теленков зашел в Красный уголок. За пианино сидел курсант Поздняков и наяривал «Настасью». Верзила Колупаев плясал… Плясал лениво, скучно, как будто выполнял никому не нужную работу. А Малешкин, облокотясь на спинку стула и положив на кулаки голову, смотрел на эту пляску закрытыми глазами.

— На похоронах веселей пляшут, — заметил Теленков.

Колупаев остановился, посмотрел на Теленкова.

— А пошел бы ты, дежурный… — и вдруг заревел: — Я бы Роде отворила… У меня сидит Гаврила!

И пошел на полусогнутых, приседая, и вдруг, подпрыгнув, перевернулся и так грохнул сапожищами, что звякнули стекла.

— Ничего, — сказал Теленков, — можешь… Цены б тебе, Колупаев, не было в ансамбле песни и пляски…

Колупаев глупо ухмыльнулся и подмигнул.

— А ты как думал!

В проходе между нарами второго и третьего взвода темно. Но это совершенно не мешает татарину Кугушеву. Он бреет на ощупь голову и что-то мурлычет себе под нос.

— Что это ты поешь, Кугушев? — спрашивает Теленков.

Кугушев, гладя ладонью плешь, вздыхает…

— Если б твоя знала, что моя поет, твоя б плакала, говорит он.

Крамаренко по-прежнему, уткнувшись в подушку, жует кишмиш. Теленкову ужасно хочется есть. Но на этот раз совесть побеждает голод.

— Птоломей, сколько времени? — спрашивает он.

— Без пятнадцати…

Теленков вздыхает и направляется в уборную. Дневальный у тумбочки опять курит. Увидев дежурного, вытягивает руки по швам.

— А ну-ка! — И Теленков щелкает пальцами.

— Чего?

— Разговорчики!..

Дневальный нехотя отдает окурок. Павел глубоко затягивается и грозит пальцем.

— Еще раз увижу — сниму с наряда.

В уборной, на подоконнике, в окружении толпы курсантов сидит Валька Баранов. Рассказывает анекдоты. Анекдоты с бородой, все их знают наизусть, но все равно гогочут…

— Приготовиться к вечерней поверке, — рявкает Теленков. Однако никто не обращает внимания. Теленков хлопает дверью и кричит:

— Четырнадцатая, выходи строиться!

Теленков зол на все: и на скуку, и на старшину, который нарочно назначил его дежурным, и на Баранова, а заодно и на себя.

— Подровнять носки, — кричит он.

Строй выравнивает носки.

— Колупаев, куда выпер живот! Колупаев подается назад.

— Васин, выйди из строя и почисти сапоги.

Васин идет чистить сапоги. Обмахнув их пилоткой, становится в строй.

— Смирно! Отставить!.. Малешкин, поправь пилотку.

— Смирно!

Теленков бежит в каптерку и через минуту возвращается с Горышичем. Горышич медленно проходит вдоль строя, опустив глаза долу, и, остановившись на левом фланге, командует:

— Вольно.

По шеренге словно задели оглоблей… Она, вздрогнув, покачнулась.

— Намучились небось… Бай-бай хотите? — ласково спрашивает Горышич.

— Не хотим, — рявкает пятьдесят глоток.

— А чего же вы хотите? Небось танцульки вам подавай… Колупаев, хошь на танцы? — Четырнадцатая хохочет. Правофланговый Колупаев ржет, как жеребец. — Вам смешно? — тем же тоном продолжает Горышич. — А чего ж вам не смеяться… Поели, попили, покурили… Как на курорте в Сочах… Старшина вас поднимает, три раза покушать сводит, спать уложит… А вы как относитесь к старшине?

— Хорошо! — рявкает четырнадцатая.

— Эх, хорошо… — ехидно тянет Горышич. — А Наценко небось думает: «Ну попадись ты мне, Горышич, на фронте!»

Наценко, закусив губу, опускает голову.

— Ишь застеснялся… голову опустил. Стыдно, да? А вот в самоволку ходить не стыдно?! — Старшина принимает стойку и зычно командует:

— Курсант Наценко! Два шага вперед!

Наценко выходит из строя.

— За самовольный уход с территории училища объявляю двое суток ареста. Дежурный, после отбоя отобрать у Наценко ремень и поведешь на губу… Становись в строй, разгильдяй.

Наценко становится в строй. Лицо у него серее казарменной стены.

Горышич в глубокой задумчивости проходит с левого фланга на правый и, остановившись около Колупаева, берет его за пуговку.

— А вот и пуговку не начистил… Маленькую, крохотную пуговку… Такой здоровый парень… Кровь с молоком. И не хватило силы почистить. Да кому же ты такой нужен? Пуговку, малую пуговку не почистил… Нехорошо…

— Так точно, нехорошо, товарищ старшина, — орет Колупаев.

— Осознал?

— Так точно.

Горышич повернулся к Теленкову…

— Используй после отбоя… А я проверю.

Горышич потащился опять на левый фланг, но, дойдя только до середины, остановился. Горестно покачал головой.

— Как нянька Арина Родионовна хлопочу я об вас… А вы как ко мне относитесь? Эх, не цените вы своего старшину.

— Ценим, — гаркает батарея.

— И Малешкин ценит? — спрашивает старшина и ехидно прищуривается.

— Ценю, товарищ старшина, — кричит Малешкин.

— А зачем в столовой на пилотке сидел? Не стыдно?

Пухлые губы Малешкина выпятились и затрепыхались.

— Эх, — сказал Горышич и поманил пальцем дежурного. — Чтоб Малешкин уборную языком вылизал… — Он посмотрел на часы, вынул из кармана список батареи.

— Афонин?

— Я! — крикнул Афонин.

— Бирулин?

— Я!

Последним «я» крикнул Птоломей… После поверки Горышич сообщил курсантам приятную, как он выразился, весть, что с утра, сразу же после завтрака, четырнадцатая батарея с песнями отправится в подсобное хозяйство. Первый и второй взвод — полоть просо; третий и четвертый — строить свинарники.

Эта весть обрадовала только дежурного и его дневальных… Остальные в душе обозвали старшину Змеем Горынычем…

После поверки четырнадцатая с песнями пошла на вечернюю прогулку… Пока обошли вокруг училища, успели проорать не только «Махорочку», но еще и «Катюшу» с «Тачанкой».

После команды «разойдись» Теленков прокричал «отбой». Рота с мрачными солеными солдатскими шутками отходила, ко сну. Теленков, дав задание штрафникам: Колупаеву — вымыть пол в казарме, а Малешкину — уборную, повел Наценко на гауптвахту. Когда Теленков вернулся в казарму, Колупаев в одних трусах все еще надраивал каменные плиты. Все тело его было густо татуировано. На спине огромная змея сосала женскую грудь. На руках тоже извивались змеи. А на груди — объявление в рамке с виньетками: «Не забуду брата Володю, который утонул в Амуре». «Вот ведь как он себя испохабил», — отметил про себя Теленков и спросил:

— Колупаев, ты сибиряк?

— Точно, — ответил Колупаев, обмакнул в ведро щетку и резко встряхнул. Теленков смахнул с лица грязные брызги. «Нарочно», — решил Теленков, но, ничего не сказав, вышел в уборную.

Малешкин только что вычистил краны умывальников и теперь набирал в ведро воды, чтобы мыть пол. Теленков сел на подоконник, закурил и стал наблюдать за Малешкиным. Тот искал тряпку, не найдя ее, подошел к дежурному и спросил:

— А где тряпку взять?

— А зачем она тебе? — простодушно спросил Теленков.

— Как зачем? Пол мыть…

Это окончательно развеселило дежурного.

— Вот чудак… Целый год в армии служит и ничему не научился… А ну-ка, дай ведро… — Он схватил ведро и, размахнувшись, разлил воду.

— Ясно? Как надо?

Малешкину совершенно не было ясно.

— Ну чего смотришь? — закричал Теленков. — Отправляйся спать, недотепа.

Колупаеву же Теленков решил отомстить. Когда тот честно вымыл казарму, дежурный еще заставил его вымыть ведро и натаскать в бачок воды…

Четырнадцатая батарея вовсю храпела, сопела, а кое-кто и повизгивал во сне. Теленков, заткнув уши пальцами, ходил по казарме и считал каменные плиты. Он был раздражен. Даже дежурство, которое избавляло его от завтрашнего марша в подсобное хозяйство, его не радовало.

Сразу же после завтрака четырнадцатая с песнями отправилась полоть просо и строить свинарники… Пятнадцать километров… Дорога знакомая, хорошо утоптанная… Однако на вторую половину пути песен не хватило… В километре от подсобного хозяйства третий взвод свернул на просяное поле, а четвертый продолжал движение прямо к свинарникам. Свинарники строили из хвороста, глины и навоза. Два уже были готовы, у третьего надо было засыпать стены землей и залепить их глиной с навозом. Этой-то работой и должен был заняться четвертый взвод сержанта Медведева.

Сначала перекурили… Перекуривали не мало, да и не слишком долго, а так, около часа. Потом Медведев начал распределять, кому что делать… Сане Малешкину досталось месить глину.

— Начинай, — отдал команду помкомвзвода.

— А где лопаты? — наивно спросил Саня.

Лопат не оказалось. И Медведев снарядил на поиски их Баранова с двумя курсантами. Они ходили за ними подозрительно долго. Наконец они все-таки принесли лопаты. Но работать так и не пришлось в этот день. Только что взялись за лопаты, как прибежал солдат и сообщил, что четырнадцатую срочно требуют явиться в училище.

— Ура! — дружно закричал взвод.

Никто не сомневался, что наконец-то пришел приказ о присвоении офицерского звания.