"Андрей Гордасевич. Гроб о трех узлах" - читать интересную книгу автора

россыпями глиняных комочков, и женщина, которую она видела при жизни отца
два - или три? - раза разрыдается в голос, а кто-то из задних рядов
всхлипнет ей в ответ, и другие достанут носовые платки, засморканные, сырые,
мокрее, чем прохладная земля, в которой по глупой уверенности окружающих
осталось что-то близкое, когда мужчины обступят ее и возьмут под руки, и
надо будет уйти, взглянув в последний раз на еще не поросший травой холмик,
странно напоминающий безволосое темечко новорожденного, и все повернутся
спиной к сваленным вокруг венкам, - тогда... что она унесет с собой?
Нет, она не верит, что перед нею лежит сейчас ее отец. Это не он. Это
никогда не был он.
Возвышенные чувства и высокопарные высказывания ни к чему: этот
седовласый старец - манекен для закапывания в землю, не больше, чем
обрядовый, ритуальный предмет, которым завтра воспользуются родственники,
друзья, знакомые, коллеги и еще дешевая толпа прощелыг, зарабатывающих на
смерти, живущих ею, покупающих хлеб на ее деньги.
Все равно. Она закопает это по всем правилам. Все будут довольны, все
наденут траурное платье и лица, на которых черная вуаль скроет суету.
Несколько человек заплачут, непритворно, искренне сожалея о том, кто ушел,
но еще больше боясь: представляя себя на месте покойника, в тесной
деревянной коробке, узкой, где нельзя развернуть плечи, где тело становится
длиннее, чем при жизни, отрастают ногти и волосы, высыхают глаза, удушливый
запах, тяжелый, смрадный аромат, не желающий выветриваться из легких,
проедающий розовые ноздри живущих, парализующий их сознание, будто
разлагается не труп, а их собственный мозг - лопнувший нарыв безделушек,
бережно завернутый в кисею. Кто-то представит себя лежащим в пахнущем
деревом ящике и отшатнется от свежевырытой могилы, по спине заструится
холодный пот с трупным запахом, на лбу выступит испарина - мертвые хороши
хотя бы уже тем, что не потеют -- кому-то станет страшно, потому что не
сможет представить свой труп. Кто-то увидит себя живым: живущие не в силах
вообразить свою смерть, и в шальных мыслях будут в гробу дышать, смотреть на
всю сутолоку похорон широко раскрытыми глазами, а после их накроют, как
шляпой, халтурно сбитой крышкой - умершим не нужна земная красота - глаза
поползут по неровным щелям, как тараканы, попытаются пробраться к неискренне
сверкающему в небе солнцу. Но застучавшие по красной материи комья глины
стряхнут их вниз.
Она вспомнила детство и похороны деда. Совсем не плакала. Все вокруг
рыдали и утирали сопливые слезы платками. Ей было десять лет. Стояла и
смотрела, как здоровенные мужики ловко орудовали лопатами в звонком
молчании, трещавшем по швам - звуки всхлипываний, после которых женщины
судорожно хватали ртом воздух, плотный и тяжелый, как слоеное тесто, - будто
жадно рвали не разрезанный на куски общий пирог. Ей показалось тогда, что
они дышат так специально, чтобы почувствовать себя живыми: мертвым чужды
дыхание и пища. А потом она долго вспоминала этот день, обкусанный воздух,
исхватанный ртами: не могла забыть это молчание, тонкое, как перетянутая
струна, и лживо-торжественный последний путь, обляпанный смешными в своей
убогости декорациями. И то, что не плакала.
Нужно ли было плакать? Сейчас ей пришло в голову, что слезы - лишь
условный знак, пустой и надуманный, как все условные знаки, как выставленный
средний палец или согнутая в локте рука для обозначения ругательств, как
указательный и средний палец, поднятые буквой "V" с радостным чувством