"Фридрих Горенштейн. Ступени (Повесть)" - читать интересную книгу автора

приторно-сладким.
"Как это может быть?" - в недоумении подумал Юрий Дмитриевич, однако не
стал долго размышлять, выкинул мороженое в дымящуюся урну.
Площадь была окружена старыми многоэтажными из серого кирпича домами, а
всю левую от Юрия Дмитриевича сторону занимал собор, расположенный в глубине
двора, огражденного низким гранитным забором. Собор был белый, с
многочисленными решетками и портиками на крыше, покрытой оцинкованной
жестью, а позолоченные купола его тонули в небесной синеве. В соборном дворе
множество старух продавали цветы, было шумно и многолюдно, а сквозь
распахнутые двери-ворота что-то поблескивало, и слышалось пение. И рядом с
пыльными горячими троллейбусами, с ленивыми, скучными от жары лицами
пассажиров и прохожих, собор показался Юрию Дмитриевичу единственным местом,
где можно было продлить свое необычное сегодняшнее состояние и если не вновь
ощутить, то хотя бы ярко вспомнить свои ощущения на ступенях лестницы,
которые манили, как сладострастный ночной грех, чистота которого одним
неосторожным движением или взглядом может быть убита и превращена в
непристойность.
"Кстати, - подумал Юрий Дмитриевич, - в соборе ведь прекрасные картины
Врубеля... Григорий Алексеевич говорил... А я ни разу не был... Стыдно,
все-таки образованный человек..."
Юрий Дмитриевич вошел во двор и поднялся на паперть, где стояли нищие.
Какой-то нищий в телогрейке, надетой на голое тело, подошел к Юрию
Дмитриевичу и протянул руку, крестясь и шепча что-то распухшими губами. Это
был парень лет двадцати пяти, но с желтой, морщинистой, как у старика,
кожей. Ключицы у него были худые, выпирали, а живот жирный, провисал, и
бедра жирные, по-женски круглые.
- Тебе, братец, лечиться надо, - сказал Юрий Дмитриевич. - У тебя
нарушена кора надпочечников и, очевидно, пониженное кровяное давление...
Парень икнул и произнес что-то нечленораздельное. Под глазом у него был
синяк, и от него несло сивухой. Юрий Дмитриевич торопливо сунул ему рубль и
прошел мимо. Мерцание свечей, блеск парчи и позолоты, прохладный полумрак, в
котором откуда-то сверху, из-под купола, доносилось пение, успокоил его и
притупил неприятное впечатление от встречи с нищим.
Юрий Дмитриевич поднял голову. Стены были слабо освещены, и библейские
фрески едва проступали из сумрака. В одном месте он видел лишь часть
человеческой руки и прекрасные чувственные пальцы. В другом - голову юноши,
в которой, однако, было больше осенней беспричинной тоски, как при
циклофрении, чем неземного, безгрешного.
"Особенности тоски при циклофрении в том, что больные не могут
плакать, - подумал Юрий Дмитриевич, - как это ужасно... Больной часто
жалуется, что сердце его превратилось в камень, но эта бесчувственность
причиняет ему тяжелые страдания... Иногда даже самоубийство... Да, среди
циклофреников особенно высокий процент покушений на свою жизнь..."
- Снимите головной убор, - сказал кто-то, дыхнув коротко в упор чем-то
прокисшим.
Перед Юрием Дмитриевичем стоял остроносый лысый мужчина и смотрел злыми
глазами прямо в переносицу.
- Тут татары-половцы были, - сказал мужчина. - Немцы были, комиссия из
Москвы была, и то шапки снимали.
- Ах, простите, - сказал Юрий Дмитриевич, - я задумался, забылся. - И