"Юлия Горишняя. Слепой боец " - читать интересную книгу автора

бьющимся неразумной надеждой, выбежала она на рассвете на березой поросшее
взгорье, откуда далеко видно море и горизонт?
Но не только одна Хюдор - многие в то утро на побережье проснулись от
странного чувства, толкнувшегося в их сердца, точно далекий перебор струн, и
обратившего взгляды их к морю, где приближались и словно все ярче пылали
золотые паруса. Таких парусов не бывает у кораблей, срубленных в здешних
краях.
Старики, вернувшиеся когда-то удачно из заморских набегов, говорили
между собою, что лишь далеко на юге, среди вечно зеленеющих островов, где
шумят разноликие гавани, женщины черноволосы, а города пышны, видали они
такие колдовские рейчатые паруса, похожие на крыло бабочки; а бортами этот
корабль был еще удивительнее - высок и крут, без весел, и вместо грозно
оскаленной звериной морды на высоком носу - лебедь, взмывающий ввысь,
распахнув крылья. Так быстро летел корабль тот вперед, что вот уже видны
были и лебедь, и ленты, вьющиеся на парусах, и видно, что ни одной живой
души не заметно на нем; в рассветных сумерках окутан он был словно бы дымкой
и летел, как песня, а когда люди на побережье прислушались, то различили,
что и вправду песня летит вместе с ним. Никто не запомнил ее слов и не
запомнил мелодии, вспоминали только, что был это женский голос, невыразимо
прекрасный и невыразимо печальный, и у всякого, кто его слышал, сердце
замирало, точно от боли и от желания слышать его еще и еще. И вот так, на
глазах у оцепеневших людей, дивный корабль шел к побережью, прямо на рифы,
где кипят вечно гибельные седые буруны, и, не сворачивая, не меняя парусов,
прошел сквозь камни, будто и не было их у него на пути, а потом растаял, как
тает сон или туман. Но песня продержалась в воздухе на мгновение дольше, и
последние слова уловили люди: "... моря волны свои".
Говорили об этом много, но так и не смогли понять, что это было, и
почему случилось, и как. А в глухих лесах с того летнего дня стал слышаться
иногда женский голос, поющий о чем-то, невыразимо прекрасный и невыразимо
печальный.
Обо всем этом собираюсь я написать книгу, сидя здесь и думая о том,
могут ли иметь какое-нибудь значение судьбы людей, живших и умерших две с
лишним тысячи зим назад, для нас, живущих так много долгих, долгих поколений
спустя. Когда прыгает вниз с дверей королевской библиотеки, зависая в
воздухе, как саламандра, черный мягколапый кот, когда в пыльном столбе
воздуха от окна на рассвете золотом поблескивает гербовый знак купца и
изготовителя, вытисненный на боку брусочка туши, и танцуют искринки, я
поглаживаю за ушами трущегося кота, а свежерастертая тушь пахнет так, что
этот запах, возможно, и есть единственная причина, по которой я сейчас
обмакну кисточку в черную, густую, прекрасную жидкость. Запах туши! Он
избавляет нас от трех величайших бед: от одиночества, - ибо тот, кто вдыхает
его, словно вступает в общение с людьми, которым он хотел бы передать свои
мысли, и с людьми, которые передали свои мысли ему; от неискусности в
речах - ибо тот, кто умеет выражать свои мысли так, чтобы людям они были
понятны и складом изящны, принят с улыбкою в обществе и во всех собраниях,
где говорят о красоте женщин, сиянии звезд и о тонком, исчезающем и
изысканном в стихах; и от лени, ибо чтение и письмо - занятия весьма
почтенные. Запах туши! Я надеюсь, что и вам, кто раскроет эту книгу и
вдохнет запах ее страниц, передастся он, не успев еще выветриться.
И вот потому в соответствии со старинными записями, стихами,