"Максим Горький. Автобиографические рассказы." - читать интересную книгу автора

- Рассказ должен ударить читателя по душе, как палкой, чтобы читатель
чувствовал, какой он скот!
В этих словах было нечто сродное моему настроению. Короленко первый
сказал мне веские человечьи слова о значении формы, о красоте фразы, я
был удивлен простой, понятной правдой этих слов, и, слушая его, жутко
почувствовал, что писательство - не легкое дело. Я сидел у него более
двух часов, он много сказал мне, но - ни одного слова о сущности, о со-
держании моей поэмы. И я уже чувствовал, что ничего хорошего не услышу о
ней.
Недели через две рыженький статистик Дрягин - милый и умный - принес
мне рукопись и сообщил:
- Короленко думает, что слишком запугал вас. Он говорит, что у вас
есть способности, - но - надо писать с натуры, не философствуя. Потом -
у вас есть юмор, хотя и грубоватый, но - это хорошо! А о стихах он ска-
зал - это бред!
На обложке рукописи карандашом, острым почерком написано:
"По "Песне" трудно судить о ваших способностях, но, кажется, они у
вас есть. Напишите о чем-либо пережитом вами и покажите мне. Я не цени-
тель стихов, ваши показались мне непонятными, хотя отдельные строки есть
сильные и яркие. Вл. Кор.".
О содержании рукописи - ни слова. Что же читал в ней этот странный
человек?
Из рукописи вылетели два листка стихов. Одно стихотворение было озаг-
лавлено "Голос из горы идущему вверх", другое "Беседа чорта с колесом".
Не помню, о чем именно беседовали чорт и колесо, - кажется, о "круговра-
щении" жизни, - не помню, что именно говорил "голос из горы". Я разорвал
стихи и рукопись, сунул их в топившуюся печь, голландку, и, сидя на по-
лу, размышлял: - что значит писать о "пережитом"?
Все, написанное в поэме, я пережил...
И - стихи! Они случайно попали в рукопись. Они были маленькой тайной
моей, я никому не показывал их, да и сам плохо понимал. Среди моих зна-
комых кожаные переводы Барыковой и Лихачева из Коппэ, Ришпэна, Т. Гуда и
подобных поэтов ценились выше Пушкина, не говоря уже о мелодиях Фофано-
ва. Королем поэзии считался Некрасов, молодежь восхищалась Надсоном, но
зрелые люди и Надсона принимали - в лучшем случае - только снисходи-
тельно.
Меня считали серьезным человеком, солидные люди, которых я искренно
уважал, дважды в неделю беседовали со мною о значении кустарных промыс-
лов, о запросах народа и обязанностях интеллигенции, о гнилой заразе ка-
питализма, который никогда - никогда! - не проникнет в мужицкую, социа-
листическую Русь.
И - вот, все теперь узнают, что я пишу какие-то бредовые стихи! Стало
жалко людей, которые принуждены будут изменить свое доброе и серьезное
отношение ко мне.
Я решил не писать больше ни стихов, ни прозы и, действительно, все
время жизни в Нижнем - почти два года - ничего не писал. А - иногда -
очень хотелось.
С великим огорчением принес я мудрость мою в жертву все очищающему
огню.