"Глеб Горышин. Рассказ и стихи (Есть по Чуйскому тракту дорога...) " - читать интересную книгу автора

...А потом вдруг стихло. Я вышел на волю и увидел, как до самой Катуни
наклонилась гладкая снежная боковина, вся в блесткой чешуе. Снег ежился,
шевелился, подрагивал, жмурился и сиял; в каждой чешуйке - по солнцу. Было
утро, я постоял на ожившем солнечном насте, сведенный усталостью прошлого
дня и холодом ночи. Несчастье вдруг растаяло во мне, я ринулся бегать,
приминать валенками вкусно хрустевший снег, вбирать в себя его живую, ясную
радость. Я вбежал в домик и потянул с Ивана медвежью шкуру. Морда медведя,
мохнатая его челюсть, топорщилась белесыми, заиндевелыми шерстинками, будто
он сам, облезлый медведь, дышал во сне.
Иван свернулся калачом и ни за что не хотел вставать. Он не отдавал мне
медвежью шкуру. Но я все-таки его поднял. Я вытащил его на улицу и повалил
его в снег, принялся тормошить и мять. Он щерил зубы, шевелил своими
богатыми бровями и шипел:
- Уйди, падла, сучка.
Потом мы метнули жребий, кому идти на Катунь за водой, пососали кусочки
сахару, пожевали хлеб, пахнущий замазкой, и отправились на охоту. Иван пошел
в горы поискать рябчиков, а я сразу же за домом увидел ночной заячий следок.
Заяц повел меня к реке, я запутался в густере тальниковых закостеневших
зарослей, исцарапал лицо, нахватал за ворот куржаку...
Я считал себя упрямым человеком и не бросал следа. А заяц был
любопытен. Он поднялся столбиком, вытянул кверху уши. Я угодил ему одной
дробиной в заднюю лапу. Он пытался от меня убежать на трех лапах, но я его
догнал.
Шумела река, кругом меня обступили белые горы, за горами - тайга; на
солнце жмурился снег. Я стукнул добытого мной зверя, зайца, о приклад, чтобы
он умер. Стиснул пальцами теплую от недавней жизни, мягонькую мою добычу и
подумал о себе как о жестоком, но в то же время нежном человеке.
Иван принес рябца. Мы затопили нашу русскую печку, стали смотреть на
огонь и курить. Огонь творил свою жизнь, свое искусство - пляску, то робкую,
слабую, то вдруг неистовую. Мы сидели около печки в шапках и ватниках; огонь
плясал по нашим лицам; мы разгорались от жары и треска пихтовых поленьев.
Нам захотелось немедленно сесть и писать наши книги, доказать наши истины,
приобщиться к высшему благу двадцатого века. Но писать предстояло долго, всю
зиму, всю жизнь; до блага - ехать четыреста километров по тракту... Огонь
красовался, боролся, плясал, побеждал, а мы сидели, замшелые чурбаки, нам
было по двадцать пять лет, и целый день мы калились на мартовском солнце.
Я сказал:
- Иван, сегодня что-нибудь случится.
Мы оба посмотрели в мохнатое, заросшее морозной плесенью окошко.
- В Киеве у меня была баба... - сказал Иван. Он пошевелил бровями.
Мне очень хотелось узнать побольше про эту бабу, но я смотрел в
незрячее оконце и молчал. Ивану тоже хотелось поговорить про это, но он не
спешил...
- У нее было такое тело...
Я сказал:
- Оно отблескивало на солнце, как мокрое весло.
- Ну ты, гнида, - сказал Иван. - Зануда...
Мы сварили зайца, похлебали горячего бульона, а к мясу не притронулись,
ни я, ни Иван. Я отнес мясо в сени на холод, Иван не спросил, кому это и
зачем.