"Глеб Горышин. Рассказ и стихи (Есть по Чуйскому тракту дорога...) " - читать интересную книгу автора

какие большие преимущества у Ивана в сравнении со мной. Он уже вытаскивал
из-под кровати гитару.
Мы сняли с женщины валенки. В них были заправлены брючки. Шерстяной
свитерок был тесен ровно настолько, насколько нужно.
Женщина была рыжая. Хорошо, что рыжая, с маленьким табунком бледных
веснушек на переносье, с блестящими с мороза в тепле и от необыкновенности
обстановки глазами. Наверное, было бы так же хорошо, если бы радиоженщина
оказалась брюнеткой или шатенкой. Но рыжая - именно то, что надо:
единственная, семерочка!
Ответственный секретарь притомился в дороге, он был немолод и нездоров.
Он выпил, закусил зайцем, выпил еще, закусил рябчиком. Уж мы его угостили!
Мы его положили под нашу медвежью шкуру.
Женщина взглядывала на нас, а мы старались. Она говорила:
- Ой, какие вы. Что же вы едите? Как здорово все!
Ее звали Екатерина Петровна. Хорошо, что мы стерпели, не выпили спирт.
Он очень нам пригодился. После спирта я стал звать ночную гостью просто
Катюхой. Я стал прикасаться к ней руками. Потом прижался щекой к ее горячей
женской щеке, и мне захотелось заплакать над своей жизнью. Я видел, как она
смотрела на Ивана. За время нашей совместной жизни с Иваном я научился
замечать это первым и ни разу не ошибся.
Иван свел брови в эмблему сборной команды города Ленинграда. Природа не
обидела Ивана бровями. Он поставил локти на колени и вцепился пальцами в
курчавые виски, которые уже слегка поседели от напряженной внутренней жизни.
Он мог сидеть так долго. Я-то знал Ивана. Екатерина Петровна трижды
спросила: "Что с вашим приятелем?" Она смотрела на него особенно, не так,
как на меня. Все они смотрели и все спрашивали, будто я им обязан объяснять
таинственную личность Ивана.
Я начинал злиться. Я бы сдержался, но женщина посмотрела вдруг на меня
так, как она смотрела на Ивана. Зачем ей было смотреть на меня? Я не мог ей
поверить. Но глаза мои перестали видеть предметы, словно их застило дымом,
будто я сжег в одну затяжку целую сигаретину "Бокс". Я сказал:
- Катюха. Семерочка.
Все покрутилось, подымилось в моих глазах - и приняло свои обыкновенные
формы. Потрескивали повешенные близко к зеву печи беличьи шкурки. Спал
ответственный секретарь областного союза писателей Таганаев, изображал из
себя роденовского "Мыслителя" Иван. И тогда я не сдержался.
- Ваня, - сказал я, - не скорби так долго о людской суете. Мы же не в
Древней Греции. Мне это начинает надоедать.
Иван ничего не ответил. Он взял гитару. Я знал, что сейчас будет. Он
еще подержал брови вместе и вдруг распустил их, и они поползли, куда им
надо, как две большие, веселые гусеницы. Иван улыбнулся просто, мило и чуть
просительно. Дескать, ничего, ребята, это я так, не судите меня строго. Я-то
уж знал набор Ивановых улыбок. Лицо его стало просветленным. Он потренькал
на свой гитаре и запел. И не осталось места ничему в нашем доме, кроме его
полного, тугого и будто ворсистого баритона. Бесполезно было противиться его
пению. Оно было бесконечно выше, чем эта ночь, и наша жизнь, и я со своим
незаконченным романом. Когда Иван пел, мне становилось неуютно. Так бывало
всегда, но сегодня неуют донимал меня особенно сильно. Я сгорбился и взялся
руками за голову и зашептал беззвучно не имеющую смысла фразу: "Как жить,
как жить, как жить?" Я знал, что глупо сидеть так, как сидел недавно Иван. Я