"Даниил Гранин. Наш комбат (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

Слишком местного значения был тот бой, даже в батальоне вскоре забыли о
нем, наступил еще больший голод, и были другие атаки и огорчения. Если бы
не комбат... Только комбаты и матери помнят убитых солдат. Мы ожили его
памятью и снова шли на "аппендицит".
Рязанцев приближался, хрипло дыша.
- Сердечко... поджимает, - он смотрел на меня, прося пощады. - Инвалид.
Совсем разваливаюсь... Последствие...
Оказывается, его тоже контузило здесь, тогда вроде бы легко, а через
несколько лет сказалось, и чем дальше, тем хуже. Со службой не ладилось,
кто-то его подсиживал, его, направили в кадры на обойную фабрику, оттуда в
пароходство, а сейчас он ушел на пенсию, доживая остатки своего здоровья.
Частые болезни надоели жене, еще молодой и крепкой, у нее завелась своя
жизнь, и дети как чужие, тоже не нуждаются в его опыте. Но он держится, -
главное, не отрываться, он дежурит на агитпункте, беседует с нарушителями
по линии штаба дружины.
От него несло тоской неудач, суеты малонужных занятий, и непонятно
было, как же мы шли с ним по этому полю, и он стрелял, и всю эту зиму
проявлял себя и другим помогал, находил силы агитировать... Его тоже могли
убить вместе со мной, и тогда он остался бы храбрецом... Откуда же
набралось в нем столько страха?
Но какое я право имею, чего это я сужу всех, как будто я так уж
правильно прожил эти случайно доставшиеся годы...
Я обнял мягкие обвислые плечи Рязанцева, пытаясь сказать что-то
хорошее, от чего бы он распрямился и перестал робко заглядывать в глаза.
Что бы потом ни случилось, он оставался одним из наших - с переднего края,
из тех, кто жил среди пуль. Люди делились для меня когда-то: солдат - не
солдат. Долго еще после войны мы признавали только своих фронтовиков. Мы
отличали их по нашивкам ранений, по орденам Славы, по фронтовым шинелям.
Фронтовую шинель всегда можно было отличить от штабной.
А снег все валил, засыпая ходы сообщения, прежде всего надо было
расчистить сектор обстрела, перед пулеметами. Лопатки были малые саперные,
а откидывать на бруствер запрещалось, потому что не видно будет немцев.
Рязанцев тоже ходил, проверял, требовал замок пулеметный держать в
тепле... хоть на груди... Зимняя смазка густела... Замок липкий от
мороза... Патроны с желтыми головками, с красными... Я помогал Володе
тащить веретенное масло для противооткатных... Он сшил мне из старой
шинели наушники... Паленая шинель. Наушники пахли горелым.
Я прижался щекой к мокрой щеке Рязанцева. Володя оглянулся на нас.
Никого не было сейчас для меня ближе этих людей. Какие бы они ни были. С
тех пор накопились новые друзья, мы собирались, ходили в гости, делились
своими бедами, но никого из них я не мог привести в эту зиму. Одна зима,
да еще весна - не так уж много, но ведь важно не сколько вместе прожил, а
сколько пережито. А с этими... Я знал, что могу завалиться спать и
Рязанцев не съест мою пайку хлеба. Это не так уж мало, как кой-кому может
сейчас показаться. И они знали, что я не отстану и не залягу. Никто из
моих друзей, там, в городе, не знал меня такого, только эти трое.
Я взял Рязанцева под руку, чтобы ему легче было. Нога моя еще ныла.
Володя присоединился к нам. Комбат шел впереди. Травяной подъем
"аппендицита" был скользким. На склонах или выше затаились железобетонные