"Даниил Гранин. Наш комбат (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

месяцы блокады - с октября 1941 по май 42-го. И комбата я любил больше
всех.
С годами он становился для меня все лучше и совершеннее, я написал
очерк о нем, вернее - о нашем батальоне, и о Володе, и о себе, но главным
образом я имел в виду комбата. В этом рассказе все были хорошие, а лучше
всех был комбат. На самом деле среди нас были всякие, но мне было
неинтересно писать плохое о людях, с которыми вместе воевал. Через них я
изумлялся своей собственной силе. Очерк мне нравился. Комбата теперь я
помнил главным образом таким, каким я его написал, хотя я старался ничего
не присочинять.
Тот, третий, кто должен был быть комбатом, повернулся, посмотрел на
другую сторону улицы, на меня и дальше, по воскресному, полному прохожих,
тротуару. Не признал. Время стерло и меня. Мы оба друг для друга были
стерты до безликих встречных. Каждый из нас ушел в чужие - есть такая
огромная часть мира, недоступная, а то и незамечаемая - чужие, незнакомые
люди, которые безостановочно струятся мимо нас в метро, на дорогах. Многие
друзья моего детства давно и, видно, навсегда скрывались в этом мире
чужих.
- Здравствуйте, - сказал я, появляясь из этой безликости.
- Я ж вам говорил! - крикнул Володя.
Мы обнялись с ним. Тот, кого я считал Рязанцевым, тоже развел руки, а
потом не решился, неловко хлопнул меня по локтю и сказал:
- Я бы тебя не узнал.
Третий улыбнулся, пожал мне руку. Я улыбнулся ему точно такой же
настороженной, ни к чему не обязывающей улыбкой слишком долго не
видевшихся людей. Сколько-то лет назад существовало еще время, когда б мы
кинулись целоваться, прослезились.
Он поседел. Он сгорбился. Пополнел. Бостоновый костюм с большими
старомодными лацканами, галстучек в голубых разводах, велюровая шляпа, в
руках авоська с каким-то пакетом - окончательно отдаляли его от того
щеголеватого, стройного комбата, перетянутого в талии так, что и полушубок
не полнил его. Ах, как он был красив - фуражка набекрень, смуглый нежный
румянец, - наш комбат, насмешливый, молчаливый, бесстрашный.


...Старенький Володин "Москвич" вез нас к Пулкову. Зачем я поехал? То,
что я помнил про ту зиму, было достаточно. И то, что я помнил про комбата.
Он сидел впереди с Володей, степенный, аккуратный, иногда оборачивался
к нам, неспешно улыбаясь. Прежние черты, проступали в нем как пятна,
неуместные, словно нечто постороннее, - узкие калмыцкие глаза его, смуглые
длинные кисти рук и плавные жесты ими. Ничего не осталось от легкости, той
безоглядной непосредственности, которую мы так любили в нем.
Рязанцев безостановочно говорил, комбат слушал его, терпеливо и холодно
щурился, к чему-то примериваясь. Я вспомнил эту манеру, которой мы
подражали, завораживающее спокойствие, с какой он мог сидеть под
обстрелом, читать, покусывать спичку... Сколько ему было? Двадцать пять?
Мальчишка. В голову не приходило, что он мальчишка. Даже Елизарову не
приходило, а Елизарову было за сорок.
- Где Елизаров? - спросил я. - Что с ним?
- Какой Елизаров? - спросил Володя.