"Даниил Гранин. Наш комбат (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

на колено:
- Вы были вовсе не такой хороший комбат. Только теперь вы стали
настоящим комбатом. Вы все же взяли "аппендицит". Пусть через двадцать
лет.
Нога его отстранилась, и он сказал с неожиданной злостью:
- Опять я хорош. Виноват - хорош, не виноват - хорош. Выгодно, выходит,
признаваться.
Слова его поразили меня, а Володя расхохотался:
- Получил? - Ему очень хотелось обернуться, посмотреть на нас.
Я откинулся на спинку сиденья. Незаслуженная обида вспыхнула во мне.
Володя и Рязанцев беззвучно ликовали и потешались, но я чувствовал, что
это больше над комбатом, чем надо мной. Что-то неуловимо изменилось, он
перестал быть опасным, они отнеслись к нему покровительственно: наивный
человек - отказаться от помощи, оттолкнуть единственного союзника, все
себе испортить. А я, они считали, вынужден теперь присоединиться к ним,
куда же мне еще деваться?
Один комбат ничего не замечал. Он близоруко согнулся над своей измятой
схемой, водил по бумаге пальцем, допытываясь и обличая. Он был сейчас и
подсудимый, и судья, он учитывал на своем суде и Володю, и Рязанцева, и
меня, и обоих комбатов - того, молоденького, в фуражечке, и этого, в
галстучке, с авоськой, и, может, других комбатов, которые существовали
когда-то между этими двумя.
У Казанского собора Рязанцев сошел, долго примиренно прощался, просил
не забывать его. Он обещал комбату сообщить про обои, утешающе похлопал
его по плечу, потом отвел меня в сторону:
- Ты как считаешь, на вечере встречи он тоже... все это...
Я посмотрел на комбата. Он распрямился, мне показалось, он стал выше и
лицо у него было другое, каждая черточка прорисована четко, со значением,
как на старинных портретах, и костюм его перестал выглядеть старомодным,
просто это был костюм из другой эпохи, так же привлекательный, как
доспехи, ментики, камзолы. И осанка чем-то напоминала фигуру Барклая де
Толли, памятник на фоне колоннады, твердое темное лицо его, и плащ, - и
русских офицеров, их нелегкие законы чести, безгласный суд, которым они
сами судили себя, приговаривая себя... Я позавидовал его одиночеству.
Давно я не оставался в таком одиночестве. Отвык я от его неуютных правил -
делать свое дело по совести, не объясняя своей правоты, не ища сочувствия.
- Да, он, конечно, может... - сказал я Рязанцеву.
- Как же быть тогда? - озабоченно спросил Рязанцев.


...Машина шла по Невскому, где-то позади остался встревоженный
Рязанцев, скоро и мне надо было выходить. Я не знал, что сказать комбату
на прощанье. Он тоже сидел озабоченный, ему тоже предстояло что-то решать
и делать. И в себе я чувствовал эту озабоченность. Если бы мы служили в
армии, тогда все было бы проще. На предстоящих учениях учтем. Научим
курсантов. Или если бы мы писали военную историю. Комбату, пожалуй, легче,
он учитель, а кроме того, он остается комбатом, вот в чем штука...
У Владимирского я увидел свою жену вместе с Инной, они возвращались с
рынка. Мы остановились и вышли из машины.
- Как вы съездили? - спросила жена.