"Даниил Гранин. Ты взвешен на весах... (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

густо-красного цвета, что и чавыча, и это было противно Щербакову. Над
губами шевелились обвислые черные усы. Фалеев отрастил их недавно, чтобы
походить на казака, поскольку с некоторых пор любил упоминать о своем
казацком происхождении.
Щербаков не верил ему, может, потому, что Малинин терпеть не мог
Фалеева и не стал бы с ним делиться... "Катарсис", "очищение", - и слова
эти, и фалеевская манера произносить их - все было сейчас неприятно
Щербакову, и оттого, что Щербаков не мог показать Фалееву этого, потому
что боялся его, как и все остальные, от этого он злился еще сильнее.
Сам Малинин, хотя сторонился Фалеева, ссориться с ним избегал. В
статьях Фалеева, даже хвалебных, угнетали конструкции, которые он находил
в картинах, от его разбора они гибли. Малинин называл его "искусстводав".
И то, что Фалеев сейчас присутствовал здесь и нахваливал Малинина, говорил
о нем по-хозяйски, все разъясняя, казалось Щербакову кощунством.
- А вы как думаете? Про молчание Малинина? - спросил Щербаков Челюкина.
- Почему молчание. - Челюкин пожал плечами, вздохнул, потом сказал: - А
если не было никакого молчания? Может, это другое... Кризис...
Щербаков засмеялся.
- От кризиса не перестают писать, от кризиса становятся начальством,
вице-президентом академии, ректором. Да мало ли куда можно податься.
Он сунул в рот горячую картошку и сказал с набитым ртом:
- Какой может быть кризис при такой мастерской. Верстачок в нише - это
же игрушка! Багеты. Резные рамы. Работай - не хочу.
Щербакову жизнь Малинина показалась обольстительно-загадочной.
Собственно, пока шла жизнь, она казалась ясной, но вот человек умер - и
появились тайны. Странно, что смерть так изменила образ человека. Все не
прояснилось, наоборот потеряло четкость, суть человека скрылась.
Тем временем Андрианов произносил тост о краткости жизни и переходе к
иному существованию. Лицо его было серьезно, но безупречные зубы
ослепительно сверкали, стоял он звонко-крепкий, орехово-смуглый, и
чувствовалось, что говорить о смерти ему не страшно, даже чем-то забавно.
На его предложение выпить за истинных художников, неподвластных времени,
рюмки дружно поднялись, и Щербаков ощутил приятную свою причастность к
этому бессмертию. Заметив обращенную к нему улыбку Андрианова, он подумал
- не попросить ли его насчет мастерской? А что, если этой? Но вздохнул,
понимая, что не по чину. Он поскучнел, и Алла через стол подмигнула ему,
считая виновником Челюкина: что за хмырь тебе в соседи достался? Челюкин
супился, не ел, не пил, поглядывал угрюмо, единственный здесь в черном
костюме, в черном галстуке. Была в нем чуждость разговорам, которые
составляли общий интерес для всех этих людей. Мелькали громкие имена,
излагались мнения о других громких именах, сообщались новости, прогнозы,
предположения. О предстоящих выборах в секцию, о кандидатах на премию, о
заграничных командировках...
Тяжелое молчание Челюкина мешало Щербакову и говорить, и слушать.
- Вы почему не пьете? - спросил Щербаков.
- Стыдно, - сказал Челюкин.
- Чего?
- Какие же это поминки? При чем тут Митя?
- А вы его давно знали?
- Студентами. В одной комнате жили.