"Даниил Гранин. Ты взвешен на весах... (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

рядом с Щербаковым сел Челюкин. Первую, как положено, выпили не чокаясь за
светлую память. Щербаков сразу же повторил и принялся закусывать. Принесли
горячую картошку, куски вареного мяса, рисовую кашу с изюмом. При чем тут
каша, Щербаков не понял. "Кутья" - подсказал ему Челюкин, который
воспринимал все с благоговейной серьезностью. Стол дымился, поблескивая
хрусталем, зеленью овощей, протертыми, лоснящимися помидорами. Свежесть и
яркость стола никак не вязалась с тусклыми, немытыми окнами, с нежилой
затхлостью, видно, давно заброшенного помещения. Всем это бросалось в
глаза. И тут выяснилось, что никто из присутствующих в последние годы не
заходил сюда, в мастерскую. Это было непонятно, потому что раньше посещали
ее часто. Сидели допоздна, пели, пили, выясняли, кто как пишет. К Малинину
тянулись, он помогал, подсказывал, он имел множество должностей, от
которых отказывался, отбивался, страдал и все же возглавлял, входил... Он
любил свою общественную деятельность - вроде суетную, пустую, но
необходимую его темпераменту. Работал он в этой мастерской быстро, легко
успевал участвовать во всех выставках. Написал сотни картин, тысячи листов
графики... И вот почему-то все это оборвалось. Малинин перестал
выставляться. Новых работ его не видели, никто о них не слыхал. Он
отказался от персональной выставки в Манеже. Отказ его произвел
впечатление. Полагали, что он что-то пересматривает, ищет, может, у него
что-то не задалось. Все реже он показывался в Союзе художников, куда-то
пропадал. К телефону не подходил, на письма не отвечал. Незаметно от него
отвыкли, он затерялся.
В искусстве тот, кто не напоминает о себе, быстро перестает
существовать. Считалось, что Малинин есть, он подразумевался, где-то он
пребывал, но как бы невещественно, как воспоминание, все более слабое...
Щербаков спрашивал одного за другим, и обнаружилось, что в последние годы
Малинина вообще не видели, ничего не знали о нем. Всем стало как-то
неловко. В этот момент, случайно взглянув на Челюкина, Щербаков поразился
напряженной его позе: Челюкин втянул голову в плечи, застыл, словно
затаился.
- Вы-то видались с Малининым? - спросил Щербаков.
Челюкин, вздрогнув, посмотрел на него долго, нерешительно, и не
ответил.
- Большой художник нуждается в молчании, в паузе, - заговорил Фалеев. -
Возьмите Гогена, Александра Бенуа, Боттичелли, да мало ли. Надо накопить.
Молчание - это очищение, катарсис. Малинин вынашивал новый взлет.
Речь его звучала внушительно, успокоенно, и все охотно согласились с
ним, довольные, что можно перейти к другим темам, и разговор рассыпался.
Один Щербаков был раздосадован. Вмешательство Фалеева все испортило.
Самоуверенный говорун, который тем не менее умел подавлять людей
категоричностью, многозначительными намеками, как бы внушая, что за его
словами есть еще что-то, чьи-то суждения, а может, и сведения. Щербаков
покосился на Челюкина. Тот тихо спросил:
- Это кто?
- Профессор Фалеев.
- Слыхал.
- Что же вы слыхали?
- Известный искусствовед.
Фалеев сидел наискосок от них и ел чавычу. Сочные губы его были того же