"Даниил Гранин. Ты взвешен на весах... (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

обвинять... Занятый своими мыслями, он не заметил, что происходило
некоторое замешательство - Нина Гургеновна не могла найти кого-то, кто
должен был заключать церемонию. Из-за непогоды народу убыло, некоторые
ушли в автобусы. Щербаков очнулся, когда Нина Гургеновна взяла его под
руку, умоляюще зашептала. Он совершенно не был готов выступать; в
сущности, на похороны он попал случайно, его послали от театра возложить
венок. Он хотел все это объяснить Нине Гургеновне, но в этот момент между
ними втиснулся какой-то пожилой толстяк с фотоаппаратом на животе и
попросил у Нины Гургеновны разрешенья выступить. Толстые очки его сползли
на кончик потного носа, он смотрел с таким волнением и мольбой, что Нина
Гургеновна мгновенно насторожилась. "Челюкин?" - переспросила она, фамилия
эта ей ничего не говорила, и Нина Гургеновна решительно отказала - уже
поздно, сейчас, в заключение, от молодых, от учеников слово имеет
Щербаков, и тут же объявила его.
Щербаков испугался, и, как ни странно, при этом его не зажало,
наоборот, на него словно накатило и понесло - про Малинина, которого он
знал так мало, хотя мог знать лучше, да вот упустил, про то, что, кроме
художника Малинина, картины которого останутся, был еще человек Малинин и
умер-то как раз человек, которого не сведешь к картинам. А теперь, когда
его не стало, окажется, что человека не знали, никто не знал его...
С чего это он взял, причем с уверенностью, которой ему всегда не
хватало.
Впрочем, его не слушали. Жались под зонтики, тоскливо переминались с
ноги на ногу. Смотрели на него безучастно, незряче. Могильщики готовили
веревки. И вдруг среди этой холодной измороси Щербаков ощутил чье-то
устремленное к себе внимание. Он не сразу нашел этот огонек в
подслеповатых красных глазах. Там, за стеклами очков, что-то разгоралось
навстречу каждому его слову с каким-то мучительным восторгом. И Щербаков
говорил уже только для этого толстяка, как его - Челюкина? - который
стоял, сняв берет, и снег вместе с дождем падал на его лысину.
Стали забивать крышку гроба, все зашевелились, и вот тут этот Челюкин
заплакал. У него даже вырвалось рыдание тонким птичьим вскриком. Он
удерживал себя и не мог удержать. Отчаянный этот крик получился
неуместным... Принялись сморкаться, всхлипывать какие-то старушки, плакали
они тихо, прилично, скорее над собственной близостью к смерти. Вытирали
глаза, щеки, но, может, мокрые от дождя. Челюкин схватил фотоаппарат и
стал беспорядочно наводить и щелкать. Слезы быстро катились по его бледным
щекам. И такое горе было в этих слезах, которые он никак не мог скрыть,
что Щербаков опустил голову, было неудобно за Челюкина, за озябшую
смущенную кучку людей, за торопливость, с которой забрасывали могилу.
С кладбища поехали на поминки. Щербаков продрог и поехал вместе со
всеми, мечтая выпить водочки.
Стол был накрыт в мастерской Малинина. Огромная, запущенная - потолок в
потеках, стены облупленные - мастерская тем не менее восхитила Щербакова
своим простором, антресолями, куда вела дубовая лестница. Продуманные
удобства сочетались с добротностью, размахом - чего стоили полки для
красок, бронзовые ручки, выдвижные рамы стеллажей, ступени, обитые медью.
Вокруг стола хлопотали двоюродные сестры Малинина. Народ прибывал,
толпились у раковины, большой, синего фаянса, мыли руки. Появились
Андрианов, Фалеев с Аллой и с дамой из министерства. Когда расселись,