"Даниил Гранин. Чужой дневник (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

молодость от насмешки, от того, чтобы уличить, ткнуть пальцем. Я был
слишком привержен реализму, я не знал, что делать с этой сентиментальной
историей, придуманной на ходу, а может, переиначенной из какого-то его
рассказа; не сразу я оценил прелесть сочинительства, игры воображения и
выдумки. Что ему до этого финского лесовоза, он его не заметил, в упор не
видел, его "Аякс" плыл всегда вдали, по лезвию горизонта, флаг был
неразличим. Не ближе к жизни, а подальше. Паустовский знал жизнь, знал
неплохо, но ему надо было отдалиться, чтобы черты ее не резали глаза;
поодаль она теряла ту обязательность, когда останется лишь обводить
увиденное. Если ему удавалось найти нужную дистанцию, можно было
дорисовать свое, воображаемое. Жизнь давала толчок. Чуть в сторону, вбок.
Его влекло необычное. Он умел высматривать среди монотонных будней что-то
несостоявшееся. Это был нелегкий труд, жизнь старалась обернуться деловой
трезвостью, служебными заботами. Вблизи жизнь угнетала, не допускала
отклонений.
В Неаполе мы попали на карнавал. Маски кружились, танцевали, пели.
Длинная набережная переливалась огнями иллюминаций, огромные картины были
сделаны из неоновых ламп. На них катились экипажи, кони перебирали ногами,
кавалер опускался на колено перед дамой, распускались кусты роз, юноша
целовал красотку, она взмахивала рукой, и огненные птицы поднимались в
небо. А в толпе черт с горящими рогами поднимал маску, и под ней
оказывалась хохочущая девчонка.
Паустовский восхищался вместе с нами, но что-то смущало его, как будто
он попал в один из рассказов Александра Грина. Как бы это выразиться...
Такие вещи несовместимы: реальность и романтика. Либо - либо, одно убивает
другое: "...и тут же распятья, где горят, как кровь, вишневые лампочки". И
тут же рядом из лампочек рекламное изображение нового телефонного
аппарата.
Акимов сказал нам о Евгении Шварце, что первое действие в его пьесах
превосходно, а второго нет, не знает, чем кончить. Наблюдение это
показалось справедливым, но Паустовский промолчал. Он сочувствовал не
Акимову, а Шварцу. Необходимость выстраивать сюжет его угнетала. В этом
было что-то от заигрывания с читателем. Если бы можно было писать без
сюжетов, как бы ни о чем. Ни о чем - это был для него идеал прозы.
Интересное начало, оно у Шварца само по себе драгоценность.
Время от времени в романтике начинают нуждаться. Паустовского то
покидают, то возвращаются к нему. У него свое отдельное место, его можно
узнать сразу, по нескольким строчкам. Писать под него - несложно. Труднее
воспринимать мир, как он, с удивлением и восторгом, увидеть окружающее
блистающим и странным.
Под деликатностью милого доброго сочинителя между тем таились
твердость, бескомпромиссность и спокойное бесстрашие. Мы испытали это в
Болгарии, в Варне - первой нашей загранице. Впервые мы ступили на чужую
землю. Было воскресенье. Десять автобусов ожидали нас в порту. Нас повезли
по достопримечательностям, потом отпустили гулять по главной улице Варны.
Движение было закрыто, и мы двигались вместе с толпой курортников,
горожан. Не помню, то ли Сергей Орлов уведомил кого-то из своих болгарских
однокашников по Литературному институту, то ли случайно повстречались в
Варне. Помню лишь, как мы уселись в парке большой компанией. Молодые
болгарские поэты, писатели, друзья Сереги. Ходили по рукам бутылки