"Даниил Гранин. Чужой дневник (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

педагог рассматривает этюд ученика. Поправить надо здесь и там, я видел
ошибки восторга, преувеличения, наши последующие судьбы, неоправданные
надежды, которые не сбылись... Боже, как давно это было!
За окном затихала вечерняя Пенза, по ее зеленым крышам косо скользило
закатное солнце. Мешанина многоэтажек и деревянных домов, укутанных в
овечью зелень садов. Впервые я попал в этот чистый старый город, знакомых
у меня тут почти не было, редкое состояние покоя, полного покоя, без
ожиданий и обязательств, пришло, как штиль.
В другой вечер дневники Паустовского, может, и не затронули бы души
столь глубоко, проскользнули бы по касательной.
Рейс начинался с Одессы. Мы приехали в Одессу. Паустовский показал мне
свою Одессу. Корабль стоял в порту, теплоход "Победа", огромный океанский
лайнер, - он загружался, догружался, оформлялся, а мы бродили по городу.
Дворы, завешанные бельем, лавочки, подъезды, где сидели старики и старухи
и торговали длинными самодельными конфетами, пирогами, тапочками,
яблоками. Дом, где когда-то помещалась газета "Моряк". Там Паустовский
работал. Он изображал, как мальчишки-газетчики кричали: "Мрак"! Газета
"Мрак"!"
Крикливый Привоз, неслыханной красоты и мощи базары, одесский говор,
одесский юмор, кому это, как говорится, мешало? В то лето 1956 года
Паустовский еще мог показать свою Одессу, еще на рынке тощий инвалид в
тельняшке мог заставить купить велосипедный звонок, на который все будут
заглядываться! Через двадцать лет, когда я захотел показать эту Одессу
своим друзьям, я ее не нашел. Ее уже не было. С непонятной старательностью
ее выскоблили, всю одесскость, одессизм, ее говор, ее шутки, ее обычаи...
Ревнители однообразия, они терпеть не могли одесскую литературу, давшую
Ильфа, Петрова, Багрицкого, Бабеля, Катаева. Причислили к ним и
Паустовского. Южнорусская школа в устах этих критиков стала чем-то
подозрительным, чужеземным. Паустовский любил Одессу и никогда не скрывал
этого, не отрекался от нее, хотя и не был одесситом. За это ему
доставалось, и немало.
Итак, летом 1976 года, вспоминая покойного Паустовского, я бродил по
Одессе, и это была другая Одесса. Было жарко. Я спустился к причалу, где
когда-то стояла "Победа". Набережная и лестница смотрелись отсюда так же
красиво, все стало чище, портовые краны выглядели внушительнее, цветов
стало больше. Дома были свежеокрашены, играли фонтаны, в киосках открыто
продавали жевательную резинку. Но прежней Одессы не стало. Имелся красивый
морской город, областной центр, почему-то знаменитый, а почему -
неизвестно. Люди говорили с чуть заметным южным акцентом, но примерно так
же, как в Николаеве и Херсоне, и надписи всюду были правильные, никаких
вольностей, и шутили так же, как всюду. Наконец-то добились, чтобы этот
город стал как все другие города.
Мальчишки-газетчики Паустовского превратились в пожилых стариков, они
сидели в застекленных киосках, продавали "Огонек", "Польшу" и зубную
пасту.
Не помню, как я познакомился с Паустовским. Это было до поездки.
Наверное, это не отпечаталось потому, что я знал его раньше, много раньше,
чем увидел. В школе я зачитывался его книгами "Блистающие облака" и
"Романтики". Барочная пышность языка и сладостный ритм фраз завораживали
меня. Герои разговаривали так, что щемило сердце. От его описаний деревья,