"Даниил Гранин. Еще заметен след (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

было. Танки на Ленинградском фронте к тому времени превратились в огневые
точки, закопанные в землю, торчала одна башня с пушкой.
С тех пор меня никто не называл Тохой.
Ладно, сказал я, приходите.
Что-то у меня сбилось с этой минуты. Конечно, я дал слабину. На кой они
нужны, фронтовые воспоминания, какая от них польза. Много лет, как я
запретил себе заниматься этими цапками. Были тому причины.
Утешился я тем, что все кончится просьбой насчет инструмента. Вне
очереди, или без фондов чего-то отпустить. К тому все приходит. Из какого
бы далека ни делались заходы - друзья-родичи, с женой в больнице лежали -
и вдруг: вот тут бумажечка, подпишите. Никто ко мне так, за здорово
живешь, не приезжает.
На этом я разрядился, забыл о ней, и, когда назавтра она позвонила, я
не сразу сообразил, что это именно она. Появилась она в моем закутке как
очередной посетитель, из тех, что томились в коридоре. Остановилась в
дверях, оглядывая меня недоуменно.
- Вы Дударев? Антон Максимович?
На дверях было написано; Никто не задавал мне здесь такого дурацкого
вопроса.
Она продолжала изучать меня удивленно, потом робко попятилась и вдруг
хмыкнула. Смешок прозвучал неуместно, обидно. Она представилась. Я узнал
ее низкий голос по легкому кавказскому акценту. Звали ее Жанна, дальше
следовало труднопроизносимое отчество, и она просила звать ее по имени,
как принято в Грузии. Она была не молода, много за сорок, но еще красивая,
крепкая женщина, копна черных волос нависала на лоб, делая ее
мрачно-серьезной.
Волков Сергей Алексеевич, повторяла она упрямо, как гипнотизер, следя
за мной угольно-черными глазами. Я подтвердил, что не помню такого. Слова
"не помню" вызвали у нее недоверие. Ей казалось невозможным не помнить
Волкова. А Лукина я помню? И Лукина я не помнил. Это ее не обескуражило,
наоборот, как бы удовлетворило.
После этого она успокоенно уселась, выложила на стол объемистую
оранжевую папку.
- Может быть, вам неприятно вспоминать то время?
Если бы она спросила от души, может, я кое-что и пояснил бы ей, но она
хотела меня подколоть.
- Как так неприятно, - сказал я, - это наша гордость, мы только и
делаем, что вспоминаем.
Она протянула мне письмо. Старое письмо, которое лежало сверху,
приготовленное. На второй странице несколько строчек были свежеотчеркнуты
красным фломастером:
"У нас лейтенант Антон Дударев отчаянно не согласен в этом вопросе. По
его понятию, любовь только мешает солдату воевать, снижает боеспособность
и неустрашимость. А вы как, Жанна, думаете? Малый этот Тоха, как мы его
называем, жизненной практики не проходил, можно сказать, школьный
лейтенант-теоретик. Я же доказываю, что сильное чувство помогает сознанию.
За любовь, за нашу молодость мы боремся против немецких оккупантов и
защищаем великий город Ленина".
Лиловые чернила, какими теперь не пишут, косой ровный почерк, каким
тоже не пишут, письмо о том, кто когда-то был мною.