Письмо одиннадцатое

Дорогой Степа! Сегодня я преподам тебе урок из микробиологии. Эта наука на Ортисе самая популярная. В школе ей отведена половина уроков. У бедных учеников от одних названий микробов и вирусов голова раскалывается на части. Понимаешь, Степка, каждый вирус на Ортисе имеет своё имя. Вирусы здесь зовутся почти так же, как на Земле короли и римские папы. Например: Вирус Пи-V!

Учебник о микроорганизмах такой пухлый, что в твой портфель его и силой не запихнёшь. Поэтому я расскажу только самое главное.

Когда-то на Ортисе вспыхнула эпидемия страшной болезни. Страшной потому, что никто не мог сказать, что у него болит и как болит.

Просто больной становился почти недвижимым. Вернее, он мог ходить, двигать руками, говорить, но делал всё это так медленно, что для здоровых он казался окаменевшим. Скажет больной одно слово утром, а второе говорит только в полдень. Не успеет позавтракать, как, глядишь, уже ночь. Пока разбирает постель, уже приходит новый день.

К первому ортисянину, заболевшему этой странной болезнью, съехались врачи со всего Ортиса. Они вертели его, слушали и разводили руками. Ничего похожего им никогда не встречалось.

Сердце делало удар в минуту.

Сначала считали, что оно вовсе остановилось. Но его стук всё же уловили приборы. Пульс не прослушивался совсем. Надо было долго и внимательно присматриваться к больному, чтобы заметить какое-нибудь его движение.

Разговориться с больным тоже было нелегко. Вытягивая из него в час по слову, врачи то и дело нетерпеливо понукали:

— Ну, дальше. Ну, продолжайте. Ну же! Ну!

Так эту болезнь и назвали «ну-ну».

Больного допрашивали ровно десять дней, и в конце концов врачи всё-таки кое-что узнали. Оказалось, что самому больному окружающий мир казался совсем иным, чем здоровому.

Больному представлялось, что все, кто его окружает, вдруг отчего-то начали страшно спешить. Он и взглядом не успевает следить за ортисянами. А тараторить они стали рядом с больным так, как будто магнитофонная лента перематывается. В секунду — не меньше пятидесяти слов. И день будто стал длиться всего каких-нибудь тридцать минут. Солнце выскочит из-за горизонта, пронесётся по небу галопом и — в кусты. Попробуй тут что-нибудь успеть!

Больному и верили и не верили.

Но тут объявился новый страдалец, по специальности шофёр. Жена привезла его к врачам из автоинспекции и попросила:

— Посмотрите, пожалуйста. Или он притворяется, или в самом деле сошёл с ума.

Врачи, как глянули на шофёра, так в один голос и сказали:

— «Ну-ну».

Шофёр оказался разговорчивее.

Не прошло и недели, как он рассказал всё, что с ним произошло.

Он ехал в гараж и вёл свою машину не очень быстро, но и не очень тихо. Вдруг машина рванулась вперёд с такой стремительностью, будто ей приделали реактивный мотор. Метеором она пролетела по улице, врезалась в автомат «газводы» и остановилась.

Шофёр до сих пор не может понять, как он вместе с машиной не улетел с Ортиса. Скорость машины, по его словам, не уступала первой космической.

Пока учёные искали возбудителя этой необыкновенной болезни, эпидемия стремительно распространилась по всему Ортису.

И тут произошло чудо. Как только заболели все — никто не стал замечать больных. Никто больше не тараторил и не спешил. Никто не казался окаменевшим.

Но только по солнцу и технике можно было понять, что ортисяне больны.

Солнце для ортисян только и делало, что всходило и заходило по несколько раз в день. Часы не хотели отставать от него. За минутной стрелкой трудно было уследить, а секундной вообще никто не мог увидеть.

К моторам же все боялись подойти. Механический молот бил так часто, будто выстукивал морзянку. Токарные станки развивали невиданные обороты. О работе на них не могло быть и речи.

Техника вышла из повиновения.

Ортисяне совсем пали духом. Надо было срочно найти возбудителя болезни и расправиться с ним.

Но так как сами учёные тоже не избежали «ну-ну», исследования проходили очень медленно.

И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы один инженер не придумал очень простой способ ликвидировать болезнь.

Вернее, болезнь он оставлял в покое. Раз никто не чувствует ни боли, ни тошноты, то о болезни и говорить нечего.

Он выбрал другой путь: надо было укротить технику, перевести её на такие скорости, чтобы могли работать все больные «ну-ну».

Это предложение инженеры на Ортисе приняли с восторгом и тотчас взялись за дело. Но дело оказалось не таким уж лёгким. Ведь чтобы отвернуть простую гайку, ортисянину требовалось не меньше недели.

Прошли годы, прежде чем технику всё-таки осадили. Переделали и все часы, какие были на Ортисе. Теперь они шли в десятки раз тише, но ортисянам казалось, что они идут в самый раз.

Постепенно всё пришло в норму, кроме солнца. Оно не хотело подчиняться ортисянам и выскакивало из-за горизонта через каждый час. Но на него махнули рукой, хотя оно приносило ортисянам много неудобств.

Получалось так, что в течение суток десять раз наступал день и столько же ночь.

Не успеют родители загнать ребятишек домой, как снова их надо отпускать гулять, так как во дворе опять светало.

В домах только и успевали включать да выключать свет. В школах для этой цели назначили специальных дежурных.

Очень туго пришлось с режимом школьника. Ведь даже в течение занятий день несколько раз сменялся ночью.

О вечерних сеансах кино вообще разговора не стало. Часто кино начиналось днём, а кончалось глубокой ночью.

Но ко всему постепенно привыкли. Даже к тому, что родители перестали упрекать своих детей, что они день и ночь пропадают на улице. Теперь они говорили:

— Поиграй, сынок, день и ночь, а потом садись за уроки.

Этот период длился несколько столетий.

Как раз в эпоху «ну-ну» на Ортис прилетели космонавты. Ортисяне очень обрадовались им и хотели завязать с ними дружбу. Но космонавты говорили так быстро, что для ортисян их звуки сливались в сплошной свист. Пока же ортисянин произносил одну фразу, гости успевали проголодаться, поесть и поспать.

Так, толком ни о чём не договорившись, они и расстались.

После отлёта космонавтов ортисяне приуныли. Им стало страшно обидно, что по Вселенной о них пойдут нелестные слухи. Кроме того, многие заметили, что на Ортисе, охваченном эпидемией «ну-ну», всё постепенно приходило в упадок. Не появлялись уже новые марки машин, всё меньше становилось научных открытий, совсем перестали расти города. И ортисяне с новой силой взялись за поиски возбудителя болезни.

На этот раз трудился весь Ортис, и возбудитель наконец был обнаружен. Им оказался редчайший вирус. Сразу же его окрестили вирусом «Ну-ну-1». Вскоре нашли и препарат, которым вирус убивался мгновенно. Препарат единогласно назвали бодритом, так как выздоровевший ортисянин становился в несколько раз подвижнее, чем был до болезни.

Испытания бодрита проходили публично.

Первому ортисянину, получившему дозу бодрита, предложили обед из пяти блюд. Обед был уничтожен за несколько секунд.

Принесли газету. Он прочел ее всю от объявлений до передовой за две минуты. Наконец, его попросили не торопясь пройтись перед членами комиссии, а он промчался так, будто его укусила оса, и через минуту скрылся из глаз.

Бодрит получил всеобщее одобрение, и тут же началось массовое лечение больных.

Первыми вылечились врачи. Они не стали ждать, пока больные приплетутся к ним, а сами побежали по квартирам и с ловкостью виртуозов стали вводить в вены бодрит.

Города оживали на глазах. Бодрит действовал сильнее, чем предполагали учёные. Но этому даже обрадовались: ведь так можно скорее наверстать потерянное за годы эпидемии «ну-ну».

Вылеченные бодритом ортисяне теперь носились как угорелые. Шагом они могли обогнать любого нашего спринтера. Если же ортисянин пускался бегом, он мог оставить позади себя самолёт. Понятно, что никто больше не захотел сдавать свои письма на почту. Каждый доставлял их адресату сам. Это стало и дешевле и быстрее.

Никто не садился в автобусы и трамваи, разве только тот, кто никуда не спешил.

Рабочие у станков на заводах и фабриках успевали играть в домино и шахматы, так как детали вертелись еле-еле.

Любители чтения только и делали, что бегали от библиотеки домой и обратно. Один библиотекарь почему-то не получил бодрита, и очередь к нему растянулась на несколько кварталов. Пришлось срочно вызывать «скорую помощь» и впрыскивать ему положенную дозу бодрита.

Бодрит здорово помог школьникам. За урок в сорок пять минут они не только усваивали новый материал, но успевали сделать задания, почитать книгу и наиграться в «морской бой». На дом им давали новое задание, но даже самый ленивый ученик выполнял его за три-четыре минуты и летел на улицу.

Учителя быстро оценили способность учеников и стали задавать вдвое больше. Но и тогда свободного времени было больше чем достаточно. Учителя стали задавать в пять раз больше, потом в десять. Теперь в школу ученики шли с радостью, ведь только на уроках они и отдыхали.

Да, теперь на Ортисе спешили все. Спешили пешеходы, или, как их стали звать, пешебеги. Торопились продавцы и покупатели, рабочие и учителя.

Даже ночные сторожа не могли усидеть на месте и носились вокруг магазинов и складов со скоростью спутников.

А вот солнце теперь не спешило. Оно, по-видимому, ходило как и прежде. Но так как каждый ортисянин мог сделать в день в десятки раз больше, то и день стал казаться бесконечным — около ста часов. Выдержать такой нагрузки никто не мог. Ортисяне падали от усталости, спали на ходу. Пришлось вводить несколько тихих часов.

Слишком длинной оказалась и ночь. Даже самые завзятые сони успевали за ночь несколько раз попить чай.

Учёные снова зачесали в затылках (тогда ортисяне чесали затылки, бить себя по лбу они стали позднее).

На этот раз им удалось найти такой препарат, который возвратил ортисян к своему привычному состоянию, то есть к тому, в каком они пребывали до болезни «ну-ну». Правда, учёные немного схитрили и сделали ортисян вдвое подвижнее, чем они были когда-то, но на это никто не обратил внимания.

Сутки на Ортисе стали продолжительностью в двенадцать часов. Шесть часов — день и шесть — ночь. Но раз ортисяне делают всё быстрее людей, их день, по существу, равен земному.

Для меня он оказался слишком коротким. Зато выход я всё же нашёл. Я заставляю себя делать всё быстрее вдвое. Вместо одного шага делаю два. Вместо двух строчек пишу четыре. Вместо двух минут болтаю всего одну. Так постепенно я приучу себя делать за шесть часов столько, сколько на Земле делал за двенадцать. Кинечу сказал, что тогда я проживу две жизни.

А ведь наши рабочие, которые вдвое перевыполняют нормы, наверняка тренировали себя так же. Знаешь, Степка, и не так уж это трудно, только стоит захотеть. Всё делать вдвое быстрее — домашние там задания, родительские всякие поручения, а потом гоняй в футбол сколько влезет.

Таинственное средство по борьбе с пережитками

Эпидемия «ну-ну» была побеждена, но пережитки её ещё долго сохранялись. Особенно в школе.

Как-то раз меня привели в такую школу. Послушал я разговор:

— Вега, хочешь мороженого?

— Хочу.

— И я хочу. Сходи, пожалуйста.

— Ну да, нашла дуру. Это же в самом конце коридора.

— Тогда давай автоматику готовить.

— Успеем. Лучше вздремнём.

И обе — на боковую.

«Эге, — смекнул я, — да это же настоящие лентяи». И попросил принести ремень пошире, чем у меня.

— Приводной ремень? — спросил меня Кинечу.

— Да нет, мне нужно от штанов!

— А у нас ремней нет.

Вот здорово, Степка, они и понятия не имеют, что такое ремень для брюк. Подумали о приводном ремне.

Что было дальше? Дальше я доказал, что земляне тоже не лыком шиты.

Вот что обо мне написала газета «Ох»:

За время борьбы с эпидемией «ну-ну» наука о вирусах так разрослась, что медицина взяла на себя лечение различных пороков. Зазнался, например, какой-нибудь ортисянин — и его друзья уже везут в больницу. Врач вводит больному так называемый вирус универсалус — и зазнайство как рукой снимает.

Таким же образом учёные стали бороться с хвастовством, болтовнёй, скупостью, карьеризмом и взяточничеством.

От хвастовства ортисян вылечивали очень быстро. Со скупостью тоже расправились сравнительно скоро. А вот с болтовнёй вышло затруднение: не хватило лекарства. Это было ещё до того, как придумали звукособиратель. Пока учёные готовили антиболтун (тоже вирус!), выздоровевшие снова заболели. Болтовня оказалась не только самым распространённым пороком, но ещё и заразным. Стоит одному пообещать и не сделать, как другой, глядя на него, наобещает ещё больше и тоже не сдержит слова. А может быть, болтовня оттого распространена, что обещать гораздо легче, чем делать.

Но и с этой болезнью справились. Ортисяне от радости готовы были носить медиков на руках. Те ещё больше стараться — да и перестарались. Они стали лечить всех подряд. Засмеялся кто-нибудь громче других — больной. Укол! Смейся как все! Решил задачу не так, как другие, — укол. Решай как все! Надел непохожий пиджак — укол!

И вот наступило время, когда все стали ходить в одинаковых костюмах, носить одинаковые причёски, любить одинаковые лакомства.

Настоящий скандал разыгрался одновременно почти во всех школах Ортиса. Писали сочинение. Каждый писал самостоятельно, к соседу не подглядывал, а когда учителя стали проверять, — у всех слово в слово. Кто у кого списал, разбираться не стали. В то время ещё не разводили цветок ирвен. Обвинили всех во лжи и направили в больницу — каждому по уколу, чтоб больше не обманывал.

Зато повара от вируса универсалуса были в восторге. Они не ломали больше голову над тем, чтобы угодить каждому. Что сам захотел, то и вари и жарь. Все оставались довольны.

Для портных тоже наступило лучшее время. Они тотчас же прекратили приём индивидуальных заказов и стали шить оптом, по одному фасону.

В общем, вирус универсалус сыграл с ортисянами немало злых шуток.

После «ну-ну» это был самый скучный период в истории Ортиса. От вируса универсалуса отделаться оказалось не так-то просто. Только спустя столетие жизнь на Ортисе пришла в норму. Над всеми открытиями установили строгий контроль, и пользоваться вирусами стали только в крайних случаях.