"И.Грекова. Хозяева жизни (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

пронзительно розовая заря. У одной станции, рядом с водокачкой, стоял
чеканный, черный на розовом верблюд. Такое одиночество шло от этого
верблюда! А дальше - снова одни пустые степи. Редко-редко мелькали
затерянные в степях людские поселки: два-три вросших в землю глинобитных
домика. У одного такого домика на целую голову выше его стояла с платком
до самых глаз женщина в ватнике. Высокие резиновые сапоги были облеплены
грязью, ветер дергал тонкую ситцевую юбку. Женщина стояла неподвижно,
только голова медленно поворачивалась за идущим поездом. На самом краю
дороги растопыренный чертополох протягивал черные, обугленные, тонкие руки
и словно взывал: "Остановитесь! Выслушайте нас! Не проходите мимо!" Все
это почему-то трогало меня, становилось в мысли рядом с моей большой
заботой. Как здесь должно быть жутко осенней ночью, когда поезд уже
прошел, и заря погасла, и так далеко отовсюду: от городов, от людей!
А заря и вправду постепенно погасла, и за окном не стало ничего видно.
Одна темнота: серее - сверху, чернее - внизу, а сквозь нее редко бежал
спереди назад дрожащий желтый огонек.
Я вернулась в купе. Оба соседа были там. Мне показалось, что мой приход
оборвал какой-то разговор, важный для обоих. Худой даже не вскочил и не
засуетился. Им, видно, было одинаково неловко и продолжать разговор, и
прервать его внезапно.
- Да, - протянул военный, - сколько воды утекло! Я ведь вас сперва не
узнал. Смотрю - знакомое лицо. А где видел - ума не приложу. Спасибо, вы
напомнили.
- Я-то вас узнал сразу, - сказал худой своим глубоким голосом. - Вы, в
сущности, мало изменились.
- Да, - повторил военный и помолчал. - Умерла, значит, Нина
Анатольевна. Жаль, жаль. Такая интересная была женщина.
Худой ничего не ответил, только потрогал себя за шею и издал
неопределенный мычащий звук. Я тревожно на него покосилась. Мне показалось
- человек сейчас заплачет. Нет, я ошиблась - он заговорил совсем спокойно,
даже со своей лебезящей нотой:
- Очень приятно было снова с вами встретиться. Очень рад. Очень рад.
Мне стало как-то противно, к тому же я не хотела им мешать. Я пошла в
вагон-ресторан. Идти было далеко: почти через весь поезд. Я все шла и шла
через тускло освещенные, жарко натопленные общие вагоны. Здесь было тесно
и душно, пахло людьми. С верхних полок поперек прохода протягивались
мужские ноги в носках; нужно было нагнуться, чтобы пройти. Внизу спали и
бредили женщины, маленькие дети. В одном вагоне на откидном деревянном
столике с треском "забивали козла" и ругались. В другом - надрывно, с
сипотой, плакал-убивался грудной ребеночек и женский голос терпеливо,
заунывно тянул: "Аа-а! аа-а!" А между вагонами шатались и гремели темные,
холодные площадки-переходы, лязгало железо, приплясывали буфера. Здесь
сразу холодом и грозной чернотой вступала в свои права окаянная,
безлюдная, кричащая от одиночества степь. Так и чередовались: вагон и
площадка, людское и степное бездолье.
Вот наконец и вагон-ресторан. Я села у окна за столик с залитой
скатертью и мокрыми окурками на грязных тарелках. Другие столики были не
лучше. Кроме меня, в вагоне посетителей не было. Только в дальнем углу
унылый, серый пьяный, видно давно уже все съевший и выпивший, тихо
объяснял что-то сам себе на матерном языке и никак не мог понять,