"Аполлон Григорьев. "Гамлет" на одном провинциальном театре (Из путевых записок дилетанта)" - читать интересную книгу автора

мой милый, что, впрочем, вовсе не значит ни о чем не думать. Блаженны ни о
чем не думающие - прибавил бы я к числу семи блаженств, я, который в
состоянии думать о ничем...
Наконец мне стало несносно скучно, и я уже решался даже идти
осматривать ***-ские древности, несмотря на то, что древности составляют
один из предметов моего отвращения, {2} как вдруг довольно громкий разговор
за стеною в соседней комнате заставил меня выйти из моего самоуглубления.
Стена, или, точнее сказать, перегородка, была очень тонка, и разговор можно
было расслушать почти от слова до слова. Это были два женских голоса; один
из них звучал неприятно и резко: нетрудно было угадать, что он принадлежит
одному из тех существ, которые не могут быть ни кем иным, как чиновницами
известного класса, и притом матушками; другой был свежий, как весенний
воздух, тонкий голос девочки...
Сначала я, от нечего делать, стал просто прислушиваться к звукам этих
двух голосов, вовсе не обращая внимания на содержание разговора; мне был
как-то по душе этот звонкий, несоздавшийся, ребяческий голос, в котором
таился или страстный шепот женщины, или кухонная брань будущей титулярной,
надворной, коллежской советницы и начальницы отделения. Да! то или другое,
ибо в этом голосе было что-то несоздавшееся: он был чист и звонок, но его
ноты могли звучать и в божественной поэме, и, пожалуй, в пошлом мотиве
польки... Я жадно прислушивался к этому голосу, как ко всякому откровению
нераспустившейся женственной души, ловил каждый звук его, потому что каждый
звук был еще неоскверненная святыня. Это смешно, может быть, - но что же
делать? Я везде и всегда один и тот же, я везде и во всем вижу только
женщин, слушаю только женщин, понимаю только женщин и, пожалуй, страдаю
только за женщин, - везде, везде, в многолюдном ли салоне, среди ли бешеного
веселья танцклассов петербургских, здесь ли, наконец, в каком-то губернском
городе, меня занимает одно - судьба женщины.
А что мне в них, кажется? Они же первые были готовы обвинять меня в
неограниченном самолюбии, они же первые не верили моему поклонению, моему
фанатизму, они же, которых природа казалась мне всегда выше и чище грубой
природы мужчины, способны были сомневаться даже в искренности моих
эксцентрических понятий...
Так или почти так думал я, прислушиваясь к звукам разговора за стеною.
Наконец, и думать о женщинах стало мне если не скучно, то, по крайней мере,
грустно - и вероятно, заразительность любопытства дочерей Евы была причиною
того, что я наконец стал вслушиваться в содержание слов.
Дело шло, сколько я мог догадаться, о том, ехать или не ехать куда-то;:
дочери хотелось ехать, мать доказывала, что успеют-де наездиться и в
Петербурге. Просьбы продолжались, возражения тоже.
Вошел половой.
- Кто стоит в соседнем нумере? - был мой первый вопрос.
- В соседнем-то-с? - отвечал он, почесав затылок... - Статская
советница Поджогина с дочерью-с.
- Поджогина! - почти вскричал я, с удивлением услыхавши имя моих
московских знакомых.
Очарование почти разлетелось. Я знал эту девочку, которой голос
произвел на меня сегодня странное впечатление, похожее на щекотание; я видел
ее часто в разного рода кружках, куда имел привычку ходить от скуки, живя в
Москве; она была пансионерка, и притом Поджогина! Она держалась прямо,