"Аполлон Григорьев. Один из многих" - читать интересную книгу автора

его, перед ним стояла уже барыня, нервически дрожавшая, с злобно язвительной
улыбкою на бледных и обметанных лихорадкой губах.
- Вот и картежник и мошенник, Дмитрий Николаевич, - начала она сухим
тоном, - а говорит вам дело.
- О чем, маменька? - спросил Севский голосом, дрожащим от внутреннего
волнения.
И губы его сжались, и в груди, казалось, что-то накапливалось.
- О чем? я знаю, о чем, вы меня не обманете, - говорила она. - Ты
думаешь, окружишь себя мошенниками и мерзавцами приятелями, так и. скроешься
от меня... Нет, дружочек мой, они же тебя и выдадут, - продолжала она
каким-то переслащенно-нежным тоном. - Пусть он и мерзавец, а говорил дело.
За то я ему и чаю принесла, а то велела было отказать ему.
Севский, стиснув зубы, мог сказать только:
- Зачем? я бы не пил сам.
- Ты бы не пил сам?.. ты бы не пил сам? - завизжала матушка. - Так-то
ты мне грубостями платишь за попечение! Уморить что ли меня ты хочешь? Что
ж, умори, умори, я и так уже на сем свете страдалица...
Севский вскочил и ходил по комнате. Наконец он встал перед матерью, и
во взгляде его блеснула отчаянная твердость.
Его мать еще больше завизжала и упала на диван.
Человек холодный заткнул бы себе уши... Севский был молод, Севский был
благороден; в его высокой природе чувство сострадания ко всему себя низшему
доходило до слабости.
Он ударил себя по лбу и, схвативши руку матери, поцеловал ее.
Она плакала и продолжала тише, но так же злобно:
- Вот они до чего доводят тебя, твои приятели... и не до того еще
доведут, вспомнишь ты тогда материны слова: материны слезы сильны перед
богом.
- Маменька, маменька! - умоляющим скорбным голосом говорил Севский.
- Что - маменька? - сказала она, отирая слезы, сухим тоном. - Я говорю
правду, я уж давно страдалица, и все за тебя. Одного уж отучила от дому, а
то было повадился каждый день шасть да шасть: словно с виселицы сорвался,
картежник этакой, а тоже выдает себя за барина, в коляске ездит... Я про
твоего приятеля толкую, - сказала она язвительно, - про Званинцева.
Дмитрий дрожал нервически.
- Какой же он мне приятель, маменька? - говорил он тем же покорным
тоном.
- Что ж? небось этот лучше, что ли? небось лучше! тоже с цепи сорвался.
Да уж за одно благодарна, правду говорит, у меня не изволь шататься к этому,
как бишь его, где картежники-то собираются?.. Изволь-ка нынче к дяде... там
порядочные люди, твой начальник отделения. А то куда хорошо, - мать больна
лежит, а сынок сидит с мерзавцами да с развратной девчонкой шильничает. {12}
Дмитрий вспыхнул... но без действия, осталась эта вспышка в его
истерзанной пытками организации. Он не имел силы вскипеть гневом мужа даже
за то, что он любил больше жизни.
- Я пойду к дядюшке, маменька, - отвечал он с нежною покорностию раба и
изменившимся от страдания голосом; все, что у других вырывалось наружу, в
этой природе падало вовнутрь и грызло и жгло мучительно.
- То-то пойду... - продолжала мать, - а у меня смотри, ведь я поглядеть
пошлю, точно ли ты у дяди.