"Аполлон Григорьев. Офелия (Одно из воспоминаний Виталина)" - читать интересную книгу автора

женщины глубока и бездонна, как бездна, но и темна, как бездна, пока не
осветит ее свет любви мужчины. Душа женщины, глаза женщины - зеркало, в
котором отражается воля мужчины, в котором может успокоиться его беспокойный
пламень в блаженстве самосозерцания... Темна моя теория, читатели, не правда
ли? что же делать? она соответствует предмету... Скажу вам еще более...
Женщина - те же мы сами, наше я, но отделившееся для того, чтобы наше я
могло любить себя, могло смотреть в себя, могло видеть себя и могло страдать
до часа слияния бытия и тени, жизни и смерти.
По крайней мере, из моей теории ясно одно только, что мы таковы, каковы
мы теперь, можем любить только тех женщин, в которых мы отражаемся.
Склонская была существо менее всего болезненное, - но между тем я был
прав, сказавши Виталину, что в ее страстной натуре лежит предрасположение к
болезни, т. е. к одностороннему развитию или, по моей теории, к отражению
одностороннего развития, и был прав также, думая, что развитие это
остановлено, что в этой душе отразился когда-то не образ, но призрак образа,
что бедная обманутая душа, не успевши уловить неуловимого, не успевши
полюбить и вместить в себя своей любви, и между тем, желая жить, желая
любить, принуждена была отразить в себе самую себя, выйти из самой себя.
Но самой себя у нее не было, и она отразила в себе весь божий мир, со
всем его бесконечным разнообразием.
И она любила все, не любя ничего.
И она жертвовала всему, не принося ничего в жертву. Ибо на свою красоту
смотрела она, как на часть целого мироздания, и целое мироздание являлось ей
громадным храмом, которого она была жрицею.
Ее любовь, ее жизнь не была современною любовью. Это была любовь
будущего - светлая, спокойная влага, способная принимать все, отражать все.
Своею красотою она считала себя обязанною всем и каждому, она способна
была бросить мгновение счастия уроду... но только мгновение.
Она не понимала ревности: она была жрицею своей красоты, своей
женственности.
Виталину, которому щедрее всех других расточала она свои дары,
Виталину, которого любила эта женщина с слепою преданностию, ему первому
рассказывала она о каждой своей новой любви.
И он слушал ее внимательно, играя ее белокурыми локонами, - ибо он
отстрадал уже, ибо он также, хотя другим путем, дошел или, по крайней мере,
доходил до того, чтобы любить все, понимать все.
Когда-то он так полно любил одно, так глубоко проник одно, что в
глубине этого одного нашел основу всеобщего и разумом, по крайней мере,
поклонился всеобщему, полюбил все.
Они оба равно любили все, они оба равно были равнодушны, - но Склонской
легко досталось это равнодушие, - Виталину же слишком тяжело.
Когда он дошел до любви ко всему, он был так измучен и болен, что в
душе его осталось место для одной только отрицательной любви, для одной
ненависти к тому, что скрыло от нас общее, что убило тождество и похоронило
его в грубом гробе предрассудков.
И долгий, и тернистый путь прошел бедный мученик до того несчастного
места всего, где погребено слово создания...
И когда он обрел это слово, он должен был скрыть его в неприступных
тайниках души, - ибо, простое и нагое, оно ослепило бы людские очи...
Моя теория о женщинах меня завлекла слишком далеко, и я в свою очередь