"Аполлон Григорьев. Письмо к отцу от 23 июля 1846 г." - читать интересную книгу автора

разумеется, - и вот они: 1) Мне стало несносно - простите за прямоту и
наготу выражений - мне стало несносно жить _ребенком_ (вспомните только
утренние головочесания, посылания за мною по вечерам к Крыловым Ванек,
Иванов и сцены за лишний высиженный час), мне стало _гадко_ притворствовать
перед разным людом и уверять, что я занимаюсь разными _правами_, когда пишу
стихи, мне стало постыдно выносить чьи бы то ни было наставления. Все
терзало меня, все - даже Вы, даже Вы, которого мне так жарко хотелось
любить. Мне не забыть одной, по-видимому мелочной сцены: ко мне пришел
Кавелин, человек, с которым я хотел быть по крайней мере - _равным_; мы
сошли с ним в залу. Вы вышли и стали _благодарить_ его за знакомство со
мною. О господи! верите ли Вы, что и теперь даже, при воспоминании об этом,
мне делается тяжело; спросите у дяди, {3} какое впечатление это на меня
сделало. Ясно, что это происходило от любви Вашей ко мне, но зачем же Вы не
щадили моей раздражительной гордости? 2) Любопытно бы мне знать тоже, как Вы
смотрели и смотрите на мою страсть к А<нтонин>е Корш, на мою первую и, может
быть, единственную страсть. И я, и она, мы оба были равны летами,
общественным положением, даже состоянием; столько же, как и какой-нибудь
Константин Дмитриевич Кавелин, имел бы я право _надеяться_. А у меня не было
_надежд_; ребенок, которому чесали головку, я, однако, был столько
благороден, чтобы отречься от всяких надежд. Да и на что мне было надеяться?
Кавелин, правда, не был выше меня ни положением, ни даже состоянием, но он
был _почти_ свободен - а я?.. Вы не виноваты в этом: виновата судьба, на тем
не менее мои лучшие, мои благороднейшие впечатления были отравлены ... И что
же вышло из этого? Хотя бы в жертву Вашему счастью мог я принести свое
счастье! но мог ли я? посудите сами. Я бледнел и худел ежеминутно, - я, как
сумасшедший, метался по постели, возвращаясь оттуда, при мысли, что она
будет женою другого... но я бы скорее вырвал себе язык, чем позволил бы себе
сказать хоть одно слово ей, хоть одно слово Вам... Боже мой! и теперь, когда
я пишу к Вам это письмо, когда я подымаю со дна души всю осевшую давно
желчь, - и теперь я плачу, как ребенок. Скверно, смешно, а это так, и пусть
мой ропот - горькое проклятие на так называемое Провидение, я не боюсь гнева
этого Провидения, я ему не молюсь, я его проклинаю потому, что оно ровно
ничего для меня не сделало. Простите меня, может быть, я оскорбляю Вас этим
богохульством, но дайте мне хоть один раз говорить с Вами как с человеком.
Душа моя больна, больна до сих пор... ни в безумствах разврата, ни в любви
женщин, которых я напрасно пытался любить, мне не удалось найти забвения...
И Вы, будете ли Вы в состоянии, как человек, как отец, винить меня за этот
разврат? Человеку, у которого _отравлена_ жизнь, остается только ловить
минуты. Что мне в моем будущем, в моей известности, в моей, может быть,
будущей славе?.. Не знаю - любила ли меня эта женщина, говорю искренно, не
знаю, ибо я слишком глубоко и свято любил ее, чтобы говорить о своей
любви... но если я живу до сих пор, если из меня что-нибудь будет, виною
этому мысль о ней. Для нее - я хотел быть _выше_ многих и _равным_ со всеми.
Этой цели я достигаю. Голова ее мужа склоняется перед многими - моя голова
ни перед кем не преклоняется.
Страшным безумством покажутся Вам эти строки, но они пояснят Вам, от
чего я бежал из Москвы и отчего я не могу приехать в Москву. Да не будут они
Вам упреком - нет: Вы меня любили, за что же я буду упрекать Вас? нет, пусть
они заставят Вас только пожалеть немного, о Вашем бедном сыне, лишенном даже
возможности верить во что-нибудь.