"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

Дюкре-Дюмениля: ему самому все хотелось стать героем какой-нибудь
таинственной истории - и почему-то к этой таинственной или просто нескладно
дикой истории он припутывал и меня.
Но о нем и его странных беседах со мною - после.
Комнатка под вечер становилась почти каждый день местом сходки
студентов, товарищей моего учителя. Его когда-то любили, хоть он и не
блистал особенной талантливостью, и к нему ходили, потому что он сам редко
выходил из дому. Он вообще долгое время был поведения примерного.
Он был, как я уже сказал, очень молод и, главное, мягок как воск. Кроме
того, отец его и его родные отдали его в семейный дом, известный столько же
строгостью нравов, сколько радушием и хлебосольством, отдали, так сказать,
"под начало" к человеку, который в своем круге считался в некотором роде
светилом по уму и образованию и даже по-французски говорил нередко с
советниками губернского правления или с самими вице-губернаторами,
производившими каждый год так называемую "ревизию" в весьма низменном и
невзрачном тогда месте, называвшемся Московским магистратом. {2}
Мой отец действительно имел на своих товарищей, и уже тем более на
молоденького семинариста, то, что называл: он "асандан"... Да и любил же он,
покойник, и употреблять (нередко злоупотреблять) и показывать этот
"асандан"... Умный и добрый по природе, он основывал свой, этот милый сердцу
его, "асандан" не на уме и доброте, а на плохом французском языке да на
лоскутьях весьма поверхностного образования, вынесенного им из
университетского благородного пансиона... Кроме того, крепко засела в его
натуру, да и в натуру всех членов нашего семейства, честь дворянского
сословия, может быть, именно потому крепко засела, что происхождение ее,
этой сословной чести, не терялось в неизвестности, как источники Нила, {3} -
а просто-напросто сказывалось родством из духовенства по мужеской линии да
вольноотпущенничества по женской. {4}
И странное это дело! Ну добро бы отец, несмотря на свой ум, все-таки
человек весьма прозаический, был заражен этой сословною честью! Старшая
тетка, экзальтированная до понимания многих возвышенных вещей, с увлечением
читавшая Пушкина и с жаром повторявшая "Исповедь Наливайки", {5} - и та
скрывала от себя источники нашего Нила, а дядя - впечатлительный головою до
всяческого вольнодумства - терпеть не мог этих источников. Я ведь вот
уверен, что если эти страницы и теперь попадутся моей старшей тетке, которая
и сама, может быть, не подозревает, как много она имела влияния на мое
отроческое развитие своей, по формам странной, но страстной и благородной
экзальтацией, - я уверен, говорю я, что моя плебейская искренность и теперь
даже сделает на нее очень неприятное впечатление.
Всю эту речь вел я к тому, чтобы объяснить свойство того "асандана",
который имел мой отец на моего наставника и которым обусловливалось многое,
почти что все в обстановке жизненной этого последнего, - обусловливалось уже
всеконечно и его товарищество. Живя в семейном доме, и притом почти как член
семьи, откармливаемый на славу и хотя вознаграждаемый денежно весьма скудно,
но не имевший возможности найти себе что-либо повыгоднее, - он, конечно,
должен был хотя-нехотя сообразоваться со вкусами и привычками дома.
Кто ходил к нему, тот большею частию становился общедомашним знакомым,
стало быть, так или иначе приходился "ко двору", а кто ко двору не
приходился, тот, наверно всегда можно было сказать, ходил недолго.
А между тем университет, к которому принадлежал мой юный наставник, был