"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

реакции-то было бы не противно и на новые, страстные стремления похоже, он
бы не имел решительно никакого успеха.
Совсем другое дело - наивно, непосредственно, искренне реставрационный
характер Вальтер Скотта - не говоря уже, конечно, об огромном различии
таланта. Весь полный мира преданий, собиравший сам с глубокою любовью песни
и предания родины, чуждый всяких политических задач и преднамеренных
тенденций, честный даже до крайней ограниченности, объясняющей его нелепую,
но искреннюю историю французской революции и Наполеона, {19} Вальтер Скотт
был вполне представителем шотландского духа, но не с той грозной и величавой
стороны его, которая породила суровый пуританизм и Оливера Кромвеля, а со
стороны, так сказать, общежитейской. Такого другого ограниченного мещанина,
как "шотландский бард", надо поискать да поискать - разве только наш
Загоскин будет ему под пару: его добродетельные лица глупее Юрия
Милославского и Рославлева, приторнее братцев Чарльсов {20} Диккенса. Но
дело в том, что он все-таки поэт - и большой, хотя далеко не гениальный, как
Байрон или Гюго, поэт, что помимо его воли и желания вырисовываются перед
нами в его произведениях именно те самые образы, к которым не питает он
нравственной симпатии, и что, с другой стороны, есть правда и есть
поэтическая прелесть в его сочувствии к загнанным или погибшим расам,
сверженным, но когда-то популярным династиям, к суевериям и преданиям, -
есть художественная полнота и красота в его изображениях замкнутых мирков
или отошедших в область прошедшего типов.
Что это за мир, например, совсем отдельный, разобщенный с остальным
миром - этот мир шотландских островов с его патриархом Магнусом Труалем (я
все имена пишу по переводу Воскресенского), {21} с его дочерьми: поэтически
мрачной, суеверной, нервной и страстной Минной и с белокурой, простодушной
Бланкой, с таинственной - не то помешанной, не то ясновидящей
заклинательницей стихий Норной, с загадочным стариком-проходимцем Мертуном,
с молодцом разбойником Клевеландом и его остроумным и непотребно ругающимся
товарищем, с чудаком стихотворцем Клавдием Галькро и с жадным, лукавым
разносчиком, нецеремонно пользующимся береговыми правами. Все это живет, все
это ходит и говорит перед нами: мы точно побывали сами на пиру у старого
Магнуса и видели воочию старый танец мечей; мы ехали с Магнусом и его
дочерьми в темную ночь гадать к помешанной колдунье; мы стояли с ней, с этой
колдуньей, на скале и заклинали морской ветер; мы даже рылись в заплечном
чемодане разносчика и с любопытством рассматривали разные диковинные вещи,
приобретенные им нецеремонно, как res primi occupantis {вещи, принадлежащие
первому захватившему их (лат.).} в силу берегового права; мы, наконец,
верили, входя в пещеру Норны, что ее карлик - действительно какой-то гном, а
не существо из земного мира. И что за дело было нам, следившим с
лихорадочным интересом за страстию Минны к удалому разбойнику и за
таинственной симпатиею к нему колдуньи, - до пошлости юноши Мертуна и до
сентиментальных отношений его к Бланке.
А достолюбезный капитан Долджетти в "Легенде о Монтрозе"; милый
капитан, с величайшей наивностью и по-своему совершенно честно готовый
служить и конвенту и роялистам, смотря по тому, кто больше даст, -
Долджетти, взятый в плен республиканцами и готовый идти на виселицу, потому
что еще осталось несколько дней срока до конца его службы Монтрозу и
роялистам... многоученый капитан Долджетти с его большею частию
непристойными латинскими цитатами, которыми угощает он за столом чинную и