"Николай Федорович Григорьев. Избранное. Повести и рассказы " - читать интересную книгу автора

себе сужу. Когда мы строили новый университет, сам, каюсь, все расчеты в
проектах делал по Эвклиду... Достаточно вам?
Лобачевский опять привстал, - но Ульянов, вопреки свойственной
деликатности, и на этот раз уходить не пожелал. Математический ум его - ум
исследователя - жаждал постичь новое, пусть парадоксальное, в учении,
наделавшем столько шума.
- Хорошо, - согласился наконец Лобачевский, - отправимся в область
чистой теории.
- Случалось ли вам, господин Ульянов, наблюдать, как забивают сваи?
Артель рабочих берется за стропы: "Взя-яли!" - и через блок на верху копра
подтягивает многопудовую чугунную бабу. "Ух!" - и баба, падая, ударяет в
торец толстого бревна. Это свая. Она сразу на несколько вершков уходит в
землю. Дальше - глубже, дальше - глубже... Но наступает момент, когда свая,
углубившись в землю, как бы перестает чувствовать удары чугунной болванки.
Свая на месте. Это называется "отказ". Отсюда и в языке нашем выражение:
"Бить до отказа". Свая встала прочно, но...
Илья Николаевич, не мешкая, воспроизвел на листках бумаги заученные им
схемы из трудов Лобачевского.
Показал, что знает, как, вопреки Эвклиду, следует трактовать
параллельность линий и как построить доказательства того, что сумма углов
треугольника может быть меньше двух прямых и даже превратиться в нуль...
- Николай Иванович! - И Ульянов отложил карандаш. - Но вы сами
утверждаете, что ваши умозаключения действительны лишь для огромных
пространств Вселенной. А Эвклидову геометрию, собственно, и не отрицаете:
она получает право на жизнь, существует, как частный случай вашего
всеобъемлющего учения, как геометрия для пространств ограниченных. Но,
простите, вы уверены, что просторы мироздания не отвергнут вашу геометрию?
Лобачевский снял очки и стал протирать стекла лоскутком замши. А в
глазах и на этот раз - ни проблеска света...
- Дорогой мой Ульянов, - медленно заговорил он, - уже тридцать с
лишним лет, как я перестроил свое математическое мышление. Многие ночи
провел над раскрытым куполом здешней обсерватории лицом к лицу со звездным
небом. Временами я уже ликовал, чувствуя, что еще немного усилий - и в
глубинах Вселенной откроется мне гармония моего учения... Но вот напасть -
замутилось зрение! - И он ударил кулаком по столу с такой вспышкой гнева и
отчаяния, что от брошенных на стол очков полетели бы осколки, не выхвати
Ульянов их из-под удара.
Лобачевский как-то сразу сник, словно и крупное тело его в размерах
уменьшилось, резко обозначились стариковские черты...
Ульянов дрогнул от внезапной перемены в облике человека, который,
казалось ему, подобен скале в океане, несокрушимой ни для каких штормов.
Сердце его до боли стеснилось от сочувствия к слепнущему...
Однако Лобачевский уже преодолел приступ слабости, воспрянул.
Удивился, не обнаружив на носу очков, а получив их от собеседника, тут же
со смехом сослался на рассеянность, которая, мол, еще в университете
служила пищей для острословов.
- Вспоминаю анекдот, - сказал он, - Лобачевский, говорилось в нем,
настолько разошелся с единственно истинной Эвклидовой геометрией, что,
нацелившись на Луну, пролетел в своих ночных полетах мимо, угодил в
преисподнюю, но так как у чертей мозги тоже наизнанку, то - свой своего