"Леонид Петрович Гроссман. Исповедь одного еврея " - читать интересную книгу автора

В. Розанову для "Нового Пути", остается неизвестной. Судьба его тюремного
дневника, знакомого нам лишь по нескольким отрывкам, вошедшим в его письма,
так же невыяснена. Наконец, у нас нет никаких сведений об его "Записках" в
стиле Казановы, писанных в старости и переданных автором на хранение
редактору "Исторического вестника" С. Н. Шубинскому. Есть также полное
основание предполагать, что у вдовы этого неутомимого писателя осталось на
руках немало его рукописей и, быть может, черновых писем, до сих пор не
увидевших света.
И тем не менее, даже ограниченная область имеющихся у нас материалов
свидетельствует о разнообразии затронутых здесь тем, широте интересов
Ковнера, обилии метко схваченных жизненных черт, пестроте и выразительности
зачерченных обликов. С подлинным писательским инстинктом, неугасимым ни в
каких условиях, он подвергал художественной обработке все этапы своего
жизненного пути и пытался запечатлеть в образах и драматическом действии
различные человеческие сферы, раскрывавшиеся его наблюдениям: мир западных
гетто, своеобразные бурсы еврейских подростков, оживленный и бойкий круг
столичных финансовых дельцов, российская провинция середины столетия,
пореформенный судебный мир, быт московских тюрем и этапных партий - все это
нашло отражение в его беллетристических и мемуарных страницах.
Но в качественном отношении этот материал распадается на две категории.
Ковнер, как критик и фельетонист, не представляет значительного интереса для
современного читателя. Но это был несомненный мастер рассказывать свою
собственную жизнь и излагать свои непосредственные впечатления, раздумья и
мечтания. Вот почему он чрезвычайно интересен в мемуарах, письмах и
дневниках. Жанр личных записок - безразлично, в эпистолярной или мемуарной
форме - ему необыкновенно удавался. Его "Записки еврея" дают яркую и сочную
картину нравов и типов старолитовского мира, в его "Тюремных воспоминаниях"
разворачиваются с поразительной жизненностью пасмурные картины тюремного и
этапного быта. Даже беллетристика его - в общем весьма субъективная -
приобретает остроту и выпуклость на явно автобиографических страницах.
Письма его восхищали таких ценителей, как Достоевский и Розанов. Первый, как
мы видели, признал одно из писем Ковнера исключительно умным и увлекательно
прекрасным. "Слог ваших писем прелестен", - писал ему гораздо позже Розанов,
считая для себя весьма ценными и поучительными эти послания безвестного
литератора.
И действительно, ряд автобиографических страниц Ковнера представляет
замечательный человеческий документ. Настоящий беглый психографический опыт
стремится возродить для читателей его забытые признания, раздумья, запросы
или укоры, записанные нередко свежими и проникновенными словами. Вот почему
в предлагаемой истории его душевных скитальчеств, мы широко предоставляем
ему слово для непосредственного рассказа о его судьбе. Несмотря на возможный
упрек в обилии цитат и сырых материалов в этой книге, мы не считали
возможным излагать или описывать взволнованные страницы этой фрагментарной
исповеди, растянувшейся почти на полстолетия. Всюду, где голос Ковнера
звучит в его писаниях особенно напряженно, чисто и глубоко мы останавливали
свое изложение, чтобы предоставить ему самому исповедываться перед
читателем. Для воссоздания этой странной жизненной судьбы мы пользовались
прежде всего неизданными письмами Ковнера к Достоевскому и Розанову,[2] его
"Записками еврея", "Тюремными воспоминаниями", "Хождением по мытарствам",
его трактатом "Почему я не верю?", целым рядом его критических и