"Василий Гроссман. Все течет (Повесть)" - читать интересную книгу автора

евреев. Лечащие врачи рассказывали, что от населения поступает масса жалоб и
доносов на умышленно недобросовестное лечение. В аптеках покупатели
подозревали фармацевтов в попытках подсунуть им ядовитые лекарства; в
трамваях, на базарах, в учреждениях рассказывали, что в Москве закрыто
несколько аптек, в которых аптекари евреи - агенты Америки - продавали
пилюли с высушенными вшами; рассказывали, что в родильных домах заражают
новорожденных и рожениц сифилисом, а в зубоврачебных амбулаториях прививают
больным рак челюсти и языка. Рассказывали о спичечных коробках со смертельно
ядовитыми спичками. Некоторые люди вспоминали обстоятельства смерти давно
умерших родственников, писали заявления в органы безопасности с требованием
расследований и привлечения к ответственности евреев врачей. Особенно
печально было, что всем этим слухам верили не только дворники, полуграмотные
и полупьяные грузчики и шоферы, но и некоторые доктора наук, писатели,
инженеры, студенты.
Эта всеобщая подозрительность казалась Николаю Андреевичу невыносимой.
Лаборантка - большеносая Анна Наумовна - приходила на работу бледная, с
сумасшедшими, расширенными глазами; однажды она рассказала, что ее
квартирная соседка, работавшая в аптеке, по рассеянности отпустила больному
не то лекарство, и когда ее вызвали для объяснений, охваченная ужасом,
покончила самоубийством, оставив двух сирот - дочь, студентку музыкального
техникума, и сына школьника. Анна Наумовна теперь ходила на работу пешком -
в трамваях пьяные затевали с ней разговоры о евреях врачах, убивших Жданова
и Щербакова.
Николай Андреевич испытывал гадливое чувство к новому директору института
Рыськову. Рыськов говорил, что пора очистить русскую науку от нерусских
имен, однажды сказал: "Пришел конец жидовской синагоге, если бы вы только
знали, как я их ненавижу".
И в то же время Николай Андреевич не мог преодолеть невольной радости,
когда Рыськов сказал ему: "Ценят вашу работу товарищи в Цека, работу
большого русского ученого".
Мандельштам уж не работал в институте, а устроился методистом в учебном
комбинате. Николай Андреевич приглашал его к себе, заставлял жену звонить
Мандельштаму по телефону; Мандельштам стал нервен, подозрителен, и Николай
Андреевич был рад, что Марк Самуилович оттягивал их встречи, они
становились все тягостней. В такое время приятней встречаться с
жизнерадостными людьми.
Когда Николай Андреевич узнал об аресте Хавкина, он, оглянувшись на
телефон, шепотом сказал жене:
- Я убежден в невиновности Исаака, знаю его тридцать лет.
Она вдруг обняла его, погладила по голове.
- Горжусь я тобой, - сказала она, - сколько души ты тратишь на Хавкина и
Мандельштама, и только я знаю, сколько обиды они тебе причинили.
А время было трудное. Николаю Андреевичу пришлось выступить на митинге о
врачах-убийцах, говорить о бдительности, о ротозействе и благодушии.
После митинга Николай Андреевич разговорился с сотрудником сектора
физической химии профессором Марголиным, тоже выступившим с большой речью.
Марголин требовал смертной казни для преступников врачей, огласил текст
приветствия Лидии Тимашук, разоблачившей врачей-убийц и награжденной орденом
Ленина. Этот Марголин был силен в марксистской философии, он руководил
занятиями по изучению четвертой главы "Краткого курса".