"Василий Семенович Гроссман. На войне" - читать интересную книгу автора

с работой водителя танка, превосходно изучил мотор, смело водил машину по
самым трудным дорогам. Майор Карпов взял его водителем в командирскую
машину. Иногда по вечерам он разговаривал с Криворотовым о танках.
Криворотов - огромный, большеголовый, длиннорукий двадцатидвухлетний парень
- говорил о своей машине с какой-то необычайной нежностью. Человеку со
стороны могло бы показаться, что этот синеглазый великан рассказывает о
девушке, когда произносит: "Я ведь в Башкирии ее ни разу не видел, сроду не
знал, какая она есть. А как увидел ее, сразу мне ужасно понравилась, и
полюбил я ее до невозможности".
И Богачев, усмехаясь, слушал его. Он ни с кем и здесь не дружил, и ему
казалось, что танкисты относятся к нему так же, как когда-то относились
товарищи по школе. "Ну ладно, - думал он, - мне-то что, натура у меня такая
холодная, видно".
Он сам не замечал, как изо дня в день все больше привязывался к товарищам.
Ведь все время были они вместе: и на обеде, и на занятиях, и спали они
всегда рядом, он уже хорошо знал, кто во сне похрапывает, кто произносит
невнятные фразы, кто спит по-младенчески тихо.
Во время движения батальона он мог определять, какой механик ведет ту или
другую машину, по манере брать препятствия, обходить глубокие рвы,
вваливаться в рощу молодых деревьев. В движении машины как бы отражалась
натура водителя: лукавство и осторожность Дудникова, решительность и
прямолинейность Криворотова.
Однажды, это было незадолго до войны, Богачев порвал свой календарь,
отсчитывавший оставшиеся ему недели военной службы. "Надоело с этой ерундой
возиться", - подумал он. Ему казалось, что он порвал этот календарь оттого,
что стал забывать о доме, отвык от него. Изредка получал он письма от
матери, она спрашивала о его здоровье, беспокоилась, как ему живется.
Отвечал он ей не всегда аккуратно, и письма его были очень коротки. Он
считал, что товарищи относятся к нему холодно и не любят его оттого, что
натура у него равнодушная - не имеет в себе привязанности ни к людям, ни к
местам.
Война застала Николая под Львовом. Он прошел в жестоких боях весь тяжкий
путь летнего отступления нашей армии. Весь этот путь был отмечен разбитыми
германскими пушками, раздавленными повозками, грузовиками, крестами над
могилами убитых германских солдат. Это были вехи на дорогах нашего будущего
наступления. Эти вехи ставил и он, Богачев. Но он не знал этого. Ему
казалось, что он в последний раз проезжает по зеленым улицам украинских
деревень, мимо черных созревших подсолнухов, мимо белых хат под соломенной
крышей, яблоневых и грушевых садов. В смотровую щель видел он прекрасную
украинскую землю, сосновые и лиственные леса, светлые реки, левады, несжатые
поля. Пшеница сыпалась, шурша, словно обильный дождь, на печальную землю. Но
Богачев, конечно, не слышал этого шуршания, оно заглушалось гулом мотора. Он
не слышал, как плакали старухи, глядя на отходящие войска, не слышал горьких
просьб и расспросов: все звуки своим гуденьем заглушал танк. Но он видел,
видел, все видел Богачев. И спокойное сердце Николая наполнялось такой
болью, такой горечью, каких он никогда не знал и не подозревал в себе.
Здесь, на этих украинских полях, ощутил он горечь разлуки. Он ни с кем не
говорил о своих чувствах, никому не рассказывал о них. И вместе с ним днем и
ночью были товарищи - танкисты Андреев, Криворотов, Бобров, Шашло, Дудников.
Ночью они спали рядом с ним, они касались своими плечами его плеч, и он