"Василий Семенович Гроссман. Сикстинская мадонна" - читать интересную книгу автора

генераторов, электромоторов и турбин, шагнуло в век атомных реакторов и
термоядерных реакций. За это время, формируя познание Вселенной, Галилей
написал свой "Диалог", Ньютон "Начала", Эйнштейн "К электродинамике
движущихся тел". За это время углубили душу и украсили жизнь: Рембрандт,
Гете, Бетховен, Достоевский и Толстой.
Я увидел молодую мать, держащую на руках ребенка.
Как передать прелесть тоненькой, худенькой яблони, родившей первое
тяжелое, белолицее яблоко; молодой птицы, выведшей первых птенцов; молодой
матери косули... Материнство и беспомощность девочки, почти ребенка.
Эту прелесть после Сикстинской Мадонны нельзя назвать непередаваемой,
таинственной.
Рафаэль в своей Мадонне разгласил тайну материнской красоты. Но не в этом
неиссякаемая жизнь картины Рафаэля. Она в том, что тело и лицо молодой
женщины есть ее душа, - потому так прекрасна Мадонна. В этом зрительном
изображении материнской души кое-что недоступно сознанию человека.
Мы знаем о термоядерных реакциях, при которых материя обращается в могучее
количество энергии, но мы сегодня не можем еще представить себе иного,
обратного процесса - материализации энергии, а здесь духовная сила,
материнство, кристаллизуется, обращено в кроткую Мадонну.
Красота Мадонны прочно связана с земной жизнью. Она демократична,
человечна; она присуща массам людей - желтолицым, косоглазым, горбуньям с
длинными бледными носами, чернолицым, с курчавыми волосами и толстыми
губами, она всечеловечна. Она душа и зеркало человеческое, и все, кто глядят
на Мадонну, видят в ней человеческое, - она образ материнской души, и потому
красота ее навечно сплетена, слита с той красотой, что таится, неистребимо и
глубоко, всюду, где рождается и существует жизнь, - в подвалах, на чердаках,
в дворцах, в ямах.
Мне кажется, что эта Мадонна самое атеистическое выражение жизни,
человеческого без участия божества.
Мне мгновеньями казалось, что Мадонна выразила не только человеческое, но
и то, что существует в самых широких кругах земной жизни, в мире животных,
всюду, где в карих глазах кормящей лошади, коровы, собаки можно угадать,
увидеть дивную тень Мадонны.
Еще более земным представляется мне ребенок у нее на руках. Лицо его
кажется взрослее, чем лицо матери.
Таким печальным и серьезным взором, устремленным одновременно и вперед и
внутрь себя, можно познавать, видеть судьбу.
Их лица тихи и печальны. Может быть, они видят Голгофский холм, и пыльную,
каменистую дорогу к нему, и безобразный, короткий, тяжелый, неотесанный
крест, который ляжет на это плечико, ощущающее сейчас тепло материнской
груди...
А сердце сжимается не тревогой, не болью. Какое-то новое, никогда не
испытанное чувство - оно человечно, и оно ново, точно вынырнуло из соленой и
горькой морской глубины, пришло, и сердце забилось от его необычности и
новизны.
И в этом еще одна особенность картины.
Она рождает новое, словно к семи цветам спектра прибавляется неизвестный
глазу восьмой цвет.
Почему нет страха в лице матери и пальцы ее не сплелись вокруг тела сына с
такой силой, чтобы смерть не смогла разжать их, почему она не хочет отнять