"Василий Семенович Гроссман. Сикстинская мадонна" - читать интересную книгу автора

сына у судьбы?
Она протягивает ребенка навстречу судьбе, не прячет свое дитя.
И мальчик не прячет лица на груди у матери. Вот, вот он сойдет с ее рук и
пойдет навстречу судьбе своими босыми ножками.
Как объяснить это, как понять?
Они одно, и они порознь. Вместе видят они, чувствуют и думают, слиты, но
все говорит о том, что они отделятся один от другого, - не могут не
отделиться, что суть их общности, их слитности в том, что они отделятся один
от другого.
Бывают горькие и тяжелые минуты, когда именно дети поражают взрослых
разумностью, спокойствием, примиренностью. Проявляли их и крестьянские дети,
погибавшие в голодный, неурожайный год, дети еврейских лавочников и
ремесленников во время кишиневского погрома, дети шахтеров, когда вой
шахтной сирены возвещал обезумевшему поселку о подземном взрыве.
Человеческое в человеке встречает свою судьбу, и для каждой эпохи эта
судьба особая, отличная от той, что была в предыдущую эпоху. Общее в этой
судьбе то, что она постоянно тяжела...
Но человеческое в человеке продолжало существовать, когда его распинали на
крестах и мучили в тюрьмах.
Оно жило в каменоломнях, в пятидесятиградусные морозы на таежных
лесозаготовках, в залитых водой окопах под Перемышлем и Верденом. Оно жило в
монотонном существовании служащих, в нищете прачек, уборщиц, в их иссушающей
и тщетной борьбе с нуждой, в безрадостном труде фабричных работниц.
Мадонна с младенцем на руках - человеческое в человеке - в этом ее
бессмертие.
Наша эпоха, гляди на Сикстинскую Мадонну, угадывает в ней свою судьбу.
Каждая эпоха вглядывается в эту женщину с ребенком не руках, и нежное,
трогательное и горестное братство возникает между людьми разных поколений,
народов, рас, веков. Человек осознает себя, свой крест и вдруг понимает
дивную связь времен, связь с живущим сегодня, всего, что было и отжило, и
всего, что будет.

2


После уж, когда я шел по улице, пораженный и смущенный мощью внезапного
впечатления, я не старался разобраться в смешении своих чувств, мыслей.
Я не сравнивал это смятение чувств ни с теми днями слез и счастья, которые
я, пятнадцатилетним мальчиком, переживал, читая "Войну и мир", ни с тем, что
я чувствовал, слушая в особо угрюмые, трудные дни моей жизни музыку
Бетховена.
И я понял - не с книгой, не с музыкой сближало меня зрелище молодой матери
с ребенком ив руках... Треблинка...
"Вот на эти сосны, на этот песок, на этот старый пень смотрели миллионы
человеческих глаз из медленно подплывавших к перрону вагонов... Мы входим в
лагерь, идем по треблинской земле. Стручки люпина лопаются от малейшего
прикосновения, лопаются с легким звоном... Звук падающих горошин, звон
раскрывающихся стручков сливается в сплошную печальную и тихую мелодию.
Кажется, из самой глубины земли доносится погребальный звон маленьких
колоколов, едва слышный, печальный, широкий, спокойный... Вот они -