"Василий Гроссман. В городе Бердичеве" - читать интересную книгу автора

звали Хаим Тутер, что значит татарин.
Вавилова въехала со скандалом. Ее привел на квартиру сотрудник
коммунотдела, худой мальчик в кожаной куртке и буденовке. Магазаник ругал
его по-еврейски, коммунотделец молчал и пожимал плечами.
Потом Магазаник перешел на русский язык.
- Нахальство у этих сморкачей, - кричал он Вавиловой, точно она
должна была вместе с ним возмущаться, - надо только придумать! Уже нет
больше буржуев в городе. Только одна комната осталась для советской власти у
посадчика Магазаника. Только у рабочего, у которого семь человек детей,
советская власть должна забрать комнату. А у Литвака бакалейщика? У
суконщика Ходорова?
У первого миллионщика Ашкенази?
Вокруг стояли дети Магазаника, семь оборванных кудрявых ангелов, и
смотрели черными, как ночь, глазами на Вавилову. Большая, точно дом, она
была выше их папы.
Наконец Магазаник был оттеснен в сторону, и Вавилова прошла в комнату.
От буфета, плоских перин, стульев с разверстыми отверстиями
продавленных сидений, на нее так густо дохнуло жильем, что она поглубже
набрала воздуха в грудь, точно ныряя в воду.
Ночью она не могла уснуть. За стеной, точно оркестр из многих
инструментов, от гудящего контрабаса до тонких флейт и скрипок, храпела
семья Магазаника. Духота летней ночи, густые запахи - все это, казалось,
душило ее.
Чем только не пахло в комнате!
Керосином, чесноком, п том, гусиным смальцем, немытым бельем. Это было
жилье человека.
Она ощупала свой вздувшийся, налитой живот, иногда живое существо,
бывшее в ней, брыкалось и поворачивалось.
Она боролась с ним честно, упорно, много месяцев: тяжело прыгала с
лошади, молчаливая, яростная на субботниках в городах, ворочала многопудовые
сосновые плахи, пила в деревнях травы и настойки, извела столько йода в
полковой аптеке, что фельдшер собрался писать жалобу в санчасть бригады, до
волдырей ошпаривалась в бане кипятком.
А оно упорно росло, мешало двигаться, ездить верхом; ее тошнило, рвало,
тянуло к земле.
Сперва она во всем винила того, печального, всегда молчаливого, который
оказался сильнее ее и добрался через толстую кожу куртки, сукно гимнастерки
до ее бабьего сердца. Она видела, как он вбежал первым на страшный своей
простотой деревянный мосток, как стрекотнул пулеметом поляк, - и его словно
не стало: пустая шинель всплеснула руками и, упав, свесилась над ручьем.
Она промчалась над ним на пьяном жеребчике, и за ней повалил, точно
толкая ее, батальон.
После этого осталось оно. Оно было во всем виновато. И вот Вавилова
лежала побежденная, а оно победно брыкало копытцами, жило в ней.
Утром, когда Магазаник собирался на работу и жена кормила его
завтраком, отгоняя мух, детей, кошку, он, скосив в сторону реквизированной
стенки глаза, тихо сказал:
- Дай ей чаю, чтобы ее холера задушила.
Он купался в солнечных столбах пыли, запахах, детском крике, кошачьем
мяуканье, ворчании самовара. Ему не хотелось идти в мастерскую, он любил