"Роман Гуль "Дзержинский (начало террора)"" - читать интересную книгу автора

казнит инакомыслящих, он официально декретирует институт заложников, а в
методы открыто вводит провокацию, как "военную хитрость".
"Дзержинский-организатор ВЧК, сросшийся с ЧК, которая стала его
воплощением, - пишет его заместитель в ВЧК Менжинский. - Воспитанный не
только на польской, но и на русской литературе, он стал несравненным
психологом и использовал это для разгрома русской контрреволюционной
интеллигенции.
Для того, чтобы работать в ЧК, вовсе не надо быть художественной натурой,
любить искусство и природу. Но если бы у Дзержинского всего этого не было,
то Дзержинскли при псгм его подпольном стаже никогда бы не достиг тех
вершин чекистского искусства по разложению противника, которые делали его
головой выше всех его сотрудников".
Карл Каутский называет эту революционную деятельность Дзержинского
"вершиной мерзости". Князь П. А. Кропоткин пишет о декретах Дзержинского
Ленину; "Неужели не нашлось среди вас никого, чтобы напомнить, что такие
меры представляют возврат к худшему времени средневековья?" Увы, такова уж
неумолимая диалектика всех революций, что начинают их всегда граф Мирабо и
князь Кропоткин, а кончают Коло д-Эрбуа и Эйдук.
Тоскующий по "красоте и справедливости" Дзержинский так разъяснил
сущность своей деятельности: "ЧК не суд, ЧК - защита революции, она не
может считаться с тем, принесет ли она ущерб частным лицам, ЧК должна
заботиться только об одном, о победе, и должна побеждать врага, даже если
ея меч при этом попадает случайно на головы невинных".
А как, казалось бы по дневнику, арестант Феликс Дзержинский понимал весь
ужас насильственной человеческой смерти! Ведь именно он писал на клочках
папиросной бумаги: "Ночью с 8-го на 9-е казнен польский революционер
Монтвилл. Уже днем его расковали и перевели в камеру для смертников. Во
вторник, 6-го, происходил суд. У него не было никаких иллюзий, и еще 7-го
он распрощался с нами через окно, когда мы гуляли. Его казнили в час ночи.
Палач Егорка получил за это, по обыкновению, 50 рублей. Анархист К. сверху
простучал мне, что "они решили не спать всю ночь", а жандарм сказал, что
при одной мысли о казни "пронизывает дрожь и нельзя уснуть, и человек
ворочается с боку на бок".
И после, этого ужасного преступления ничто здесь не изменилось: светлые
солнечные дни, солдаты, жандармы, смена караулов, прогулки. Только в
камерах стало тише, умолкли голоса поющих, многие ждут своей очереди..."
Заключенному частному учителю Феликсу Дзержинскому, оказывается, был
доступен самый сердцевинный толстовский ужас перед фактом насильственной
смерти человека, ужас, когда после этого "ничто не меняется": те же светлые
солнечные дни. Но когда в лубянских подвалах была пущена машина массового
террора, над подвалами, в рабочем кабинете сидел председатель ВЧК
Дзержинский, автор приказов об этих казнях и автор же лирического дневника.
Жаль, что этот ценный психологический документ в 1908 году оборвался
приговором суда. 25 октября (в будущую годовщину октябрьской революции)
Дзержинского под конвоем повезли в Варшавскую судебную палату.
"Три дня у меня было большое развлечение, - записал он в дневнике. - Дело
слушалось и судебной палате. Меня везли туда на извозчике, в наручных. Я
был возбужден и обрадован, что вижу уличное движение, лица свободных людей,
вывески, объявления, трамваи. Это был - "коронный судъ", - с глуповатой
иронией замечает Дзержинский. Да, это был не лубянский подвал. Тут был