"Роман Гуль "Дзержинский (начало террора)"" - читать интересную книгу автора

во все мелочи своего тюремного ведомства. По опыту прекрасно знал быт
тюрьмы. И теперь писал в кабинете ВЧК не лирический дневник о "клейких
листочках" и "звоне кандалов", а "инструкцию для производства обысков":
"Обыск производить внезапно, сразу во всех камерах, и так, чтобы
находящиеся в одной не могли предупредить других. Забирать всю письменную
литературу, главным образом небольшие листки на папиросной бумаге и в виде
писем. Искать тщательно на местах, где стоят параши, в оконных рамах, в
штукатурке. Все забранные материалы аккуратно складывать в пакеты,
надписывая на каждом фамилию владельца".
Разница стиля инструкции председателя ВЧК и дневника заключенного о
тюремной тоске - налицо. Но именно этим людям с выкрашенной в один цвет
душой, "попам революции", по слову Штирнера, всегда и были присущи
тошнотные неживые сантименты. Это органически лежит в психологии
терроризма.
Робеспьер, Кутон, Марат, Сеп-Жюст, все начали с приторной
чувствительности и кончили морем крови.
"Теперь тишина, - писал в тюремном дневнике 13 мая Дзержинский. -
Затуманенная луна смотрит равнодушно сверху. Не слышно шагов ни часового,
ни жандарма-ключника, ни пения моей соседки, ни звона кандалов. Только
время от времени откуда-то падает на жесть, прикрепленную к окну, дожжен )я
капля и слышен свист паровоза. Какая грусть проникает в душу! Грусть не
заключенного; там, на воле, она тоже исподтишка появлялась и овладевала
мной, это - грусть бытия, тоска по чему-то неуловимому, но необходимому для
жизни, как воздух, как любовь..."
Странные грусть бытия и тоска по неуловимому шли, оказывается, за
Дзержинским всю жизнь, своей беспредметностью будучи, пожалуй, жутковаты.
Одному из заключенных Дзержинский еще в тюрьме с иронической улыбкой
говорил: "Эээ, воля, что там воля, это только за тюремной решеткой она
кажется такой красивой".
"Тюрьме, как таковой" этот коммунистический поп в своем дневнике делал
совсем странные признания. "Сегодня последний день года, - писал он 31
декабря 1908 года, - уж пятый раз встречаю я в тюрьме новый год. В тюрьме я
созрел в муках одиночества и тоске по миру и по жизни. Здесь в тюрьме часто
бывает плохо, бывает страшно. Но если бы мне пришлось начать заново жизнь,
я бы ее начал так же. Это не голос обязанности, но органическая
необходимость. Благодаря тюрьме дело стало для меня чем-то ощутимым,
реальным, как ребенок для матери, - кровью и плотью, ребенком, который
никогда предать не может и поэтому всегда доставляет мне радость. Тюрьма
лишила меня многого, очень многого, не только нормальных условий жизни, без
которых человек становится несчастным среди наиболее несчастных. Она лишила
меня уменья плодотворной умственной работы... Но когда в сознании своем, в
сердце своем я взвешиваю то, чего лишила и что дала мне тюрьма, - хотя я не
мог бы определить, в чем объективный перевес, я твердо знаю, что не
проклинаю ни судьбы моей, ни долгих лет тюрьмы. Это не игра мысли, не
резонерство, это результат неудержимой жажды свободы и тоски по красоте и
справедливости..."
И годы идут. "Красота и справедливость" приближаются. Полный огня и льда,
председатель ВЧК Дзержинский с террором, уже отданным в его руки, не
фальшивит. Дзержинского не пугает ничто, ибо все совершается им во имя
истины, воплощенной в программе коммунистической партии. Он не только