"Роман Гуль. Конь рыжий" - читать интересную книгу автора

перешло на прислугу. И наконец, ямская тройка, запряженная в дедушкин
тарантас, подъезжает к крыльцу, громыхая по булыжникам большими колесами.
Осаживая лошадей, ямщик дребезжит особенным "тпрррру" и, изогнувшись,
откидывает потрескавшийся от солнца, старый кожаный фартук.
Последние слова, слезы, и тройка тронулась из ворот.
Ехать из Керенска до железно-дорожной станции Пачелма долго, почтовым
трактом пятьдесят семь верст, с двумя перепряжками. Тройка уж звенит среди
желтой ржи. Ямщик не то дремлет, не то правит: иногда он вскрикивает на
непонятном ямском языке, стегает прыгающие крупы пристяжных; а когда идущие
шагом лошади сами остановятся и, напружив задние ноги, вспотевший, носящий
боками коренник начинает мочиться, ямщик долго ему подсвистывает; и опять
вскрикивает и трогает тройку рысью.
Когда тарантас въезжает в село, под ноги тройке кидаются худые,
шерстистые собаки, еще злей скачут лошади, туже пристяжные натягивают вальки
и быстрей качаются под шлеями их потные зады с хвостами, подвязанными
витушкой. С заваленок у изб медленно поднимаются мужики, низко, в пояс,
кланяются тройке; мужики кланяются всякой тройке, потому что тройка это
барин, но тут по ездящему этой дорогой сорок лет тарантасу узнают, что едут
внучата Сергея Петровича. Выкрикивая непонятное, еле долетающее до
уносящегося в пыльных облаках тарантаса, вприпрыжку бегут светлоголовые
ребятишки. Но рытвистая сельская гать кончилась, колеса сорвались в пыль
полевой дороги, умерли крики, грохот, умерло все, остался только уносящийся
по ржи звон бубенцов, да под дугой, как захлебнулся на всю дорогу, так и
качается, бьется колокольчик.
Саженые еще при Екатерине Великой, дуплистые березы обступили по
обочинам многоколейный травянистый большой тракт. Из ржи встает, маша
крылом, словно хочет улететь из поля злаков, дальняя ветрянка; везде рожь и
солнце, это и есть Россия. Встретится едущий шагом, задремавший обратный
ямщик; пройдут конвойные с арестантами; протрясется верховой урядник в
стареньком казачьем седле; и опять везде только рожь и солнце.
Тридцатую версту по выбоинам, муча душу, прыгает дедушкин тарантас. А
мимо проплывают Козловка с красным под зеленой крышей дворянским гнездом;
широкое Шеино с задремавшим на горе среди темного парка, белым ампирным
домом с колоннами; татарское Никольское, в нем полусгнившая мечеть;
Архангельское с васильковым церковным куполом-луковицей и мелькнувшим куском
господского дома Ранцевых. Но наконец из ржи все-таки вырисовывается
Черкасское с выстроенным на подобие замка, пестрокрасным домом барона
Штенгеля. Здесь тройка вскачь мчит тарантас по зеленым от травы улицам села,
потому что лошади знают, что в Черкасском им перепряжка.
На широкий двор почтовой станции въезжает взмыленная тройка.
Почесываясь, покряхтывая, перекрикиваясь к нам идут в засаленных фартуках, в
разноцветных рубахах ямщики, распрягать позванивающих, пофыркивающих
лошадей.
Я люблю эту пушкинскую почтовую станцию с разнокалиберными телегами,
бричками, тарантасами, дрожками, линейками, с множеством запрягаемых,
отпрягаемых пар, одиночек, троек. На двор выходит сам Фарафон, степенный
старик с курчавой бородой, в лоснящейся поддевке нараспашку, богатей издавна
гоняющий земскую ямщину. Я знаю всех его ямщиков, чернобородого Семена,
кривого Федьку, старика Клима, но хочется, чтоб запрягли буланых, в легких
яблоках, длинногривых степняков Гаврилы. Гаврила кривоногий запьянцовский