"Лев Гумилев. Автобиография. Автонекролог" - читать интересную книгу автора

приятнее. Но, к сожалению, после того как мы вернулись, мой начальник
экспедиции крупный археолог Глеб Анатольевич Бонч-Осмоловский был арестован,
посажен на 3 года, и я опять оказался без работы. И тогда я рискнул и подал
заявление в университет.
34-й год был легким годом, и поэтому меня в университет приняли, причем
самое трудное для меня было достать справку о моем социальном происхождении.
Отец родился в Кронштадте, а Кронштадт был город закрытый, но я нашелся:
пошел в библиотеку и сделал выписку из Большой советской энциклопедии, подал
ее как справку, и, поскольку это ссылка на печатное издание, она была
принята, и меня приняли на исторический факультет. Поступив на истфак, я с
охотой занимался, потому что меня очень увлекли те предметы, которые там
преподавались. И вдруг случилось общенародное несчастье, которое ударило и
по мне, - гибель Сергея Мироновича Кирова. После этого в Ленинграде началась
какая-то фантасмагория подозрительности, доносов, клеветы и даже (не боюсь
этого слова) провокаций.
Осенью 35-го года были арестованы тогдашний муж моей матери Николай
Николаевич Пунин, и я, и еще несколько студентов. Но тут мама обратилась к
властям, и так как никакого преступления реального у нас не оказалось, нас
выпустили. Больше всех от этого пострадал я, так как после этого меня
выгнали из университета, и я целую зиму очень бедствовал, даже голодал, т.
к. Николай Николаевич Пунин забирал себе все мамины пайки (по карточкам
выкупая) и отказывался меня кормить даже обедом, заявляя, что он "не может
весь город кормить", т. е. показывая, что я для него совершенно чужой и
неприятный человек. Только в конце 36-го года я восстановился благодаря
помощи ректора университета Лазуркина, который сказал: "Я не дам искалечить
жизнь мальчику". Он разрешил мне сдать экзамены за 2-й курс, что я сделал
экстерном, и поступил на 3-й курс, где с восторгом начал заниматься уже не
латынью на этот раз, а персидским языком, который я знал как разговорный
(после Таджикистана) и учился теперь грамоте.
Все это продолжалось довольно благополучно для меня, и никаких
нареканий я нигде не вызывал, за исключением того, что я один раз провалился
по ленинизму - тогда был такой предмет, отличный от теперешнего марксизма,
который мы теперь изучаем, - он был какой-то очень специфический, но я его
пересдал, и на это все закончилось благополучно для меня.
Но в 38-м году я был снова арестован, и на этот раз уже следователь мне
заявил, что я арестован как сын своего отца, и он сказал: "Вам любить нас не
за что". Это было совершенно нелепо, потому что все люди, принимавшие
участие в "Таганцевском деле", которое имело место в 21-м году, к 36-му уже
были арестованы и расстреляны. Но следователь капитан Лотышев не посчитался
с этим, и после семи ночей избиения мне было предложено подписать протокол,
который не я составлял и который я даже не смог прочесть, будучи очень
избитым. Сам капитан Лотышев потом, по слухам, был расстрелян в том же 38-м
году или в начале 39-го. Суд, трибунал меня и двух студентов, с которыми я
был еле знаком (просто визуально помнил их по университету, они были с
другого факультета), осудили нас по этим липовым документам с обвинением в
террористической деятельности, хотя никто из нас не умел ни стрелять, ни на
шпагах сражаться, вообще никаким оружием не владел.
Дальше было еще хуже, потому что прокурор тогдашний объявил, что
приговор в отношении меня слишком мягок, а сверх 10-ти лет по этой статье
полагался расстрел. Когда мне об этом сообщили, я это воспринял как-то очень