"Решад Нури Гюнтекин. Клеймо" - читать интересную книгу автора

расчетливой, бережливой. После ее смерти все в доме дошло кувырком. Отец
хозяйством не интересовался, мой покойный старший брат был страшный мот и
гуляка, а сестры вообще ни во что не вникали. И поэтому все мы оказались в
кабале у невежественных дядек-воспитателей и вороватых управляющих. Они и
вершили всеми делами в доме. Даже мне это было ясно.
Раз в две недели отец отправлялся во дворец, а все остальные дни
проводил в своей комнате за чтением толстых, увесистых томов арабских и
персидских книг.
Был у нас учитель, наш друг и наставник, Махмуд-эфенди*. Мне казалось,
будто он всегда был в нашем доме как член семьи. Махмуд-эфенди учил меня и
брата Музаффера. Жил он скромно, даже бедно в своем маленьком домишке в
Сарыгюзеле. Когда-то, говорят, Махмуд-эфенди носил чалму и обучал в мечетях
чтению священных текстов. Уже потом, при нас, он стал зарабатывать на жизнь
частными уроками в богатых домах.
* Эфенди (также бей или бейэфенди) - господин, сударь; вежливая форма
обращения; может прибавляться к имени собственному.
Отца своего я видел редко. Это был крепкий и высокий старик с
величественной осанкой. Из-под белой ермолки-такке на широкие плечи
ниспадали длинные, редкие волосы с проседью; жесткая косматая борода,
крупный мясистый нос на большом красном лице внушали мне скорее страх, чем
нежность. Я не решался заглянуть отцу в глаза, - огромные, черные, они
грозно сверкали из-под густых, лохматых бровей.
Со мной отец никогда не разговаривал. Редко, очень редко жаловал он
меня своим вниманием: схватит вдруг да подбородок или больно похлопает по
плечу - это было у него высшим знаком благоволения.
Он мог весь день просидеть в углу на тахте, завернувшись в шерстяной
плащ, листая старые книги или читая вслух звонкие персидские двустишия
нашему учителю Махмуд-эфенди, который сидел перед ним в смиренной позе.
Именно таким сохранился отец в моей памяти.

· * *
·
Меня вырастила старая черкешенка, кормилица моей матери, Кямияп-калфа.
Она заменила мне мать, и я очень привязался к ней.
На верхнем этаже особняка находилась небольшая светелка, окна которой
фонарем выходили в сад. Мы часто уединялись в этой комнатушке с
Кямияп-калфой, порой даже трапезничали там.
Окна смотрели не только в сад перед женской половиной, но и во двор
мечети. Вечером, когда во дворе собирались дети, я пододвигал стулья к окну,
складывал на них все подушки, какие попадались под руку, взбирался на
подоконник и наблюдал оттуда за шумной игрой ребятишек. Я был непоседой и,
естественно, с завистью смотрел, как резвятся на воле, бегают и дерутся мои
сверстники. В доме я рос один, играть было не с кем. Правда, у меня был
целый полк двоюродных братьев и сестер, они иногда приходили к нам в гости.
Но эти тихони и барчуки, благовоспитанные, разряженные, словно куклы на
витрине, не нравились мне, с ними было скучно. Меня тянуло к уличным
сорванцам, которые дрались, носились как угорелые, вырывали друг у друга из
рук хлеб, пры-.гали на повозки, лазали по деревьям. С ними я мог бы
подружиться. Но, увы, не то что дружить с ними, нам не разрешали даже
выходить на улицу.