"Георгий Гуревич. Они же деревянные (Авт.сб. "Только обгон")" - читать интересную книгу автора

смертельно завидуют пишущей машинке. С нею я беседую по нескольку часов
ежедневно, больше всех уделяю ей внимания. "Эрикой" ее зовут, она немка,
родом из Дрездена, добротная, добросовестная и занудно-грамотная
ценительница высокого искусства. Ее идеал - глубокомысленный Гете или
страстно-романтичный Шиллер. Увы, все "эрики" мечтают о Гете и Шиллере, а
потом отстукивают платежные ведомости в канцеляриях. Вот и моя
разочарована, хотя платежных ведомостей нет в моем репертуаре. Все пилит
меня: "Раньше ты писал больше, раньше ты писал лучше, выразительнее. Не
ленись, вынь страницу, перепиши еще раз".
Но тут уж протестуют листы бумаги - самое многочисленное,
суетливо-шелестливое население моей квартиры. Требуют! Отстаивают свое "я"
каждый. Сами посудите, какая жизнь у бумажного листа? Нарезали тебя,
уложили в стопку, жди очереди, надейся, что на тебе напишут что-нибудь
эпохальное. А когда дождешься, когда тебя исписали, храни это вечно.
Хорошо, если выпадет что-нибудь членораздельное, а то вдруг: "Проба пера".
Или бутерброд завернут. И каждый лист трепещет: что же выпадет на его
долю? Только заправишь в каретку, а он уже звенит: "Не то, не так, плоско,
банально, тривиально. Было уже, было неоднократно". Задумаешься,
перечитаешь, согласишься: "И впрямь банально!" Вынимаешь испорченную
страничку, а она в истерике: "Неужели все кончено? Неужели я испорчена?
Жизнь впустую! Ужас, ужас! Как, уйти в небытие, в корзину - без единой
толковой фразы?" Но где же взять толковую для каждой страницы? Жалеючи
вынимаю какую-нибудь надежную книгу, например "В мире мудрых мыслей",
раскрываю наугад.
"Извинить бога может только то, что он не существует".
Хорошо сказано. Не я сказал, Стендаль.
Ну и все. Иди с богом, страница.
Пуще всех теребят меня бумажные листы.
А кроме того - лыжи.
Их тоже можно понять. Восемь месяцев - с конца марта и до декабря -
стоят они за шкафом, в темном углу. Восьмимесячное заключение в углу - за
что такое наказание? Стоят молча, недвижно, вытянувшись, как в карауле,
только изредка с грохотом валятся на меня, напоминают о своем
существовании. Стоят и ждут всю весну, ждут летом, пережидают осень. Но
вот приходит ноябрь, ползут с севера тучи, сыплется из них белый пух.
Падает, тает, падает... побеждает в конце концов. Идет парадная уборка
земли к Новому году. Скрыты все огрехи мусорного лета, неряшливой осени.
Земля-невеста готовится к обручению со следующим годом. Даже воздух
промывается дождями, очищается от микробов морозом. Пора! Лыжи тянут
длинные шеи из-за шкафа, пытаются заглянуть в окна. По ночам они
постукивают, переминаясь от нетерпения, мои застоявшиеся рысаки. И вот я
собрался отнести их в мастерскую просмолить. И вот я собрался принести их
из мастерской. Еще надо дождаться воскресенья. Лыжи потеют смолой от
волнения: вдруг сорвется; вдруг меня пригласят в гости, в театр, пошлют в
командировку? И кто знает, какая будет погода? Вдруг оттепель? Или вдруг
мороз в тридцать с лишним: на окнах белые бананы, жжет щеки и нос, лыжня
визжит, не идется по ней, даже с синей мазью, ниже минус восемнадцати.
Ведь не каждый день лыжня хороша, не при любой погоде лыжам
удовольствие. То снега мало, по песку возишь, тормозишь, царапаешь. А в
оттепель мокровато, на мокрое снег липнет, тут уж не летишь - лыжню