"Волчьи ягоды. Сборник" - читать интересную книгу автора (Залата Леонид, Кохан Василий, Кирий Иван)

ЗА РУСАЛОЧЬЕЙ СКАЛОЙ

Ванжа докладывал сдержанно, скрывая волнение:

— Сосновская Нина Павловна, девятнадцати лет, член ВЛКСМ. Прошлой весной закончила среднюю школу, работает кладовщицей на трикотажной фабрике. Живет с матерью и малолетним братом — Чапаевская, 26. Отец несколько лет как умер…

Очеретный слушал молча, попыхивая сигаретой, щурил красивые, под высоким надбровьем глаза.

— …Встречалась со звукорежиссером областного радио Ярошем. Последнее, зафиксированное свидетелями свидание, — Ванжа почувствовал, что краснеет, — понедельник, 23 мая. Родителям Ярош сказал, что виделся с Сосновской и во вторник, то есть вчера. До восьми вечера. Так ли на самом деле — неизвестно. Ночью поехал на запись, возвратился на рассвете. Главный редактор Савчук утверждает, что не давал Ярошу никакого задания. В среду утром, 25 мая, то есть сегодня, сразу же после ночной записи Ярош отбыл симферопольским поездом в отпуск. Путевка в Мисхор выдана месткомом.

— Все?

— Все. Разве что…

— Я слушаю.

Букву «л» старший лейтенант выговаривал странно, она словно двоилась, прежде чем слететь с губ. Шутники из следственного отделения даже намекали на давнее и пока безрезультатное ухаживание Очеретного за Людмилой Яремчук из научно-технического отдела городского управления.

«Невесть что лезет в голову», — подумал Ванжа, а вслух сказал:

— Ярош брал и ставил мотоцикл «Ява» в присутствии сторожа радиокомитета. Сторож может уточнить время. С ним я еще не говорил…

— Обязательно поговорите. Ночная поездка подозрительна. Разве не странно, что человек, которому следовало бы выспаться перед дорогой, берет мотоцикл и мчится неизвестно куда на запись?

Ванжу мучила та же мысль, но сейчас, услыхав ее из уст Очеретного, он не мог преодолеть желания возразить. Ярош любил Нину, а для Ванжи этим было сказано многое, если не все. Служба в уголовном розыске кое-чему научила его, он уже понял, что человеческие отношения и поступки не всегда укладываются в обычные понятия. Всех мерить на свой лад по меньшей мере наивно, но все же, когда речь идет о любимой девушке…

— На работе Ярош характеризуется положительно, — дополнил Ванжа.

— Вам не приходилось читать положительные характеристики на лиц, переставших считаться с Уголовным кодексом? — Очеретный саркастически засмеялся. — Иногда добрые дядечки нарисуют такое, что хоть прекращай дело — не преступник, а ангелочек.

— Допустим, Ярош торопился записать человека, который был тут проездом или должен вскоре покинуть город.

— Допустим, хотя это и маловероятно. Тогда где эта запись?

— Возможно, забрал с собой. Савчук разрешил ему взять в Мисхор магнитофон. Насколько я понял, Ярош хочет записать голос моря.

— Чей голос? Моря? — Очеретный сбил щелчком пепел с сигареты. — Радио всеми голосами говорит, даже Кащея Бессмертного и Бабы Яги. Но мы же, товарищ лейтенант, живем не в сказке, а в реальном мире. Если Ярош и записал кого-то в ту ночь, то везти кассету в Крым надобности не было. Видимо, она у него дома. Надо бы ее найти.

— Попросить об этом Савчука? — предположил Ванжа. — Он родителям может сказать, что запись срочно понадобилась, а Ярош забыл или не успел занести пленку.

Старший лейтенант поднялся из-за стола, с хрустом размял атлетические плечи.

— Следовательно, Савчук и сторож. Действуйте!

Ванжа поспешил к себе в маленькую комнатку, которую с легкой руки следователя Ремеза все почему-то называли «теремком», и позвонил Сосновским. В глубине души таилась надежда, что произошло недоразумение, пока он бегал туда-сюда, Нина возвратилась домой, сейчас в трубке послышится знакомый певучий голос и мир сразу же примет обычные очертания и краски.

Телефон долго не отвечал. Ванже пришло в голову, что, ограничившись разговором с Поляковым, он допустил ошибку. Звонить во все колокола, может, и преждевременно, а осторожно поговорить с подружками Нины не мешало бы. Девушки любят делиться между собой секретами, глядишь, и нашлась бы зацепка. И тут наконец оперативник понял, что именно в словах Полякова показалось ему заслуживающим внимания, а потом ускользнуло из памяти, затерялось. Елена Дмитриевна звонила утром на фабрику, разыскивая дочь, а завскладом сказал Ванже, что Нина заболела. Какая-то неувязка. Не знал Поляков об исчезновении Сосновской или не захотел об этом говорить случайному ухажеру, пусть даже в милицейской форме?

Ванжа уже решил, что Елена Дмитриевна ушла в типографию, когда на другом конце провода послышалось взволнованное дыхание, и он словно увидел, как мать Нины только что открыла дверь с улицы, стремглав бросилась к телефону и теперь обеими руками прижимает трубку к уху — вся надежда и ожидание.

— Елена Дмитриевна?

— Это вы? Вы что-нибудь узнали? Ради бога, почему вы молчите?..

Ванже с трудом удалось повернуть разговор в нужном направлении. Нет, с Поляковым она не разговаривала, к телефону подходила Юля Полищук. Елена Дмитриевна узнала ее по голосу. Пока Нина не познакомилась с Ярошем, девушек было водой не разлить. Теперь Юля редко заходит. Но какое это имеет значение?

Лейтенант положил трубку с тяжелым сердцем. Мать места не находит, ожидая вестей о дочке, а он расспрашивает про какую-то Юлю, словно у него, работника уголовного розыска, только и забот, что знакомиться с фабричными девушками.

В прямоугольнике окна было видно, как барахталось солнце в клочьях рваных туч, за ними с юга надвигалась сизая, почти черная завеса, и где-то там, дальше, за этой завесой, угрожающе гремело и сверкало. Налетел шквал, сыпанул в стекла пылью, во дворе закружилось веретено, зашуршало напрямик через клумбу, через выцветший на солнце штакетник и растворилось на сером асфальте улицы. Ванжа на цыпочках дотянулся до форточки и закрыл ее на крючок.

Сторож радиокомитета, костистый, худой мужчина в соломенной шляпе, долго не мог понять, чего от него хотят.

Брал Ярош мотоцикл, а как же, брал. «Рубль-пять» через плечо и поехал. Магнитофон Р-5, марка такая, вот его и прозвали «рубль-пять». Смешно, правда?.. Нет, не говорил — куда, но предупредил, что вернется не скоро. И правда, аж в шесть, это точно, по радио Киев как раз позывные передавал. Ну, еще попрощался Ярош, был не в настроении, хотя парень он учтивый, веселый. Может, устал… Подписать? А чего ж, подписать можно. Нет, нет, он не из тех, у кого язык чешется, товарищ лейтенант вполне может положиться.

Савчук смотрел на Ванжу почти враждебно:

— Не в то окошко заглядываете, лейтенант. Не в то, это я говорю вам точно. За Яроша я ручаюсь. Есть у вас право — идите, ищите, а моими руками…

— Да поймите вы наконец! — убеждал Ванжа, в волнении дергая себя за ус. — Я тоже, если хотите знать, не верю в виновность Яроша, но он же встречался с Сосновской, возможно, он последний, кто видел ее… Потому-то подозрение и падает на него. Найдем пленку — выяснится, где он был!

— Конечно. Если найдем. — Савчук снял очки, подслеповато щурился на окно, по стеклу барабанили большие дождевые капли.

— Вы сомневаетесь в существовании пленки?

— Я не сомневаюсь в невиновности Яроша! — вспыхнул Савчук. — Далась вам эта пленка. Может, он по какому-то другому делу ездил, мало чего! А родителям сказал: на запись.

— Сторож утверждает, что Ярош был с магнитофоном.

Главный не торопясь нацепил очки на нос, вздохнул.

— Хорошо, я пошлю оператора. Оставьте мне свой телефон.

Дождь выпал щедрый и короткий. Небо отгремело, отсверкало, висело над городом чистое и безмерно высокое. От земли поднимался легкий пар, в низинах мерцал туман. Пахло белой акацией.

По дороге в райотдел Ванжа заскочил в столовую. На скорую руку, не чувствуя вкуса, уничтожал взятые блюда. Мелькнула мысль, что пока он насыщается за столом, Нина находится неизвестно где, не исключено, что ей грозит опасность, а время идет, и никто не знает, где та черта, за которой уже ничем нельзя помочь. Чувствуя к себе полное презрение, одним глотком он допил мутный компот и выбежал на улицу.

В «теремке» сидел оперуполномоченный уголовного розыска Григорий Гринько, знаменитый тем, что одежду и обувь для него приходилось шить на заказ, и говорил по телефону. Мембрана трубки звенела и потрескивала под воздействием его баса, а широкая спина закрывала половину окна.

— Ты что тут делаешь, Гриня? — спросил Ванжа.

Как и все богатырского сложения люди, был Гринько на редкость добродушным, не горячился в спорах, не хмурился, когда над ним посмеивались, может, еще потому, что и сам больше всего на свете ценил острое слово.

— А меня к тебе подпрягли, — сказал Гринько, показывая красивый ряд зубов, белоснежных, словно у юной кинозвезды. — Замнач товарищ Очеретный велели не есть и не пить, а побыстрей седлать телефон, ибо Вася Ванжа, сказали они, копытами землю роет.

— Оседлал?

— Ага. Битый час не слезаю. В морг, в больницы… даже в вытрезвитель. Нигде нет твоей Сосновской.

У Ванжи защемило в груди, запекло, как будто внезапно глотнул горячего. Что в морге нет, это хорошо, а вот в больнице… Лучше бы Нина оказалась в больнице.

— Больше звонить вроде некуда, — невозмутимо гудел Гринько. — Ба! А про госпиталь я все-таки забыл!

— Звони, — сказал Ванжа, — а я немного подремлю. Мне, знаешь, по пять минут на каждый глаз, а потом хоть краковяк.

— Баю-бай, — сказал Гринько и вздохнул. — Между прочим, к Лариону какая-то тужурка на четыре пуговицы пришла. С заявлением о Сосновской.

Ванжа подскочил.

— Какого же дьявола?.. С этого бы и начинал!

— Тебя жалея, — хмыкнул Гринько. — Усы вон уже обвисли. А глаза? Были сливы, а стал терн. Что девушки скажут?

Ванжа его уже не слушал. Он шел гулким коридором, сдерживая себя, чтоб не побежать, только перед дверью с табличкой «Зам. начальника ОУР» сбавил ход, помня, что не любит Очеретный, когда к нему врываются как на пожар.

У Очеретного и в самом деле сидел незнакомый человек. Лысая голова на короткой морщинистой шее, пепельно-серого цвета тужурка, из кармана торчит небрежно свернутая газета.

Лысый медленно обернулся, на свету сверкнули стеклышки пенсне.

— Тут вот Виталий Гаврилович Квач пожелал сделать заявление. Займитесь им, потом зайдите ко мне.

Очеретный вежливо, словно почетных гостей, провел их к двери.

— В первый раз вижу вас, лейтенант, небритым, — вполголоса сказал он. — И надеюсь — в последний.

— Я же с ночи!..

— Никаких причин не признаю. Идите.

Ванже обидой перехватило дыхание. На один лишь миг, ибо сразу же подумал, что обижаться на Очеретного не стоит. В уголовный розыск пришел посетитель, и откуда ему знать, что сотрудник не успел побриться потому, что закрутился после ночного дежурства? В конце концов, и тут, в «теремке», в ящике письменного стола лежит исправная «Нева», мог бы выбрить щеки, пока точил с Гринько лясы.

Когда Ванжа вернулся в «теремок», младший лейтенант Гринько все еще сидел здесь и, прижав плечом к уху телефонную трубку, ковырял перочинным ножом ивовую ветку, в которой уже угадывались очертания сопелки. Сколько таких сопелок раздарил он мальчишкам — не сосчитать.

В трубке зашуршало, Гринько сдвинул нож и ветку на край стола, прислушался:

— Когда?.. Два месяца назад? Нет, нет, это нас не интересует… Нет? На нет и суда нет. Бывайте здоровы! В случае чего — звоните немедленно. Звоните, говорю, немедленно.

Он обернулся к Ванже, развел руками. И снова Ванжа подумал, что, наверное, обрадовался бы, если бы из госпиталя хоть что-то сообщили о Сосновской.

— Вы сквозняков не боитесь, Виталий Гаврилович? — спросил он. — У нас тут немного продувает.

— Ничего, ничего, — заспешил Квач, — я тоже не кисейная барышня, всю зиму сплю с открытым окном.

Гринько вопрошающе посмотрел на Квача, на Ванжу и нехотя придвинул к себе стопку чистой бумаги.

Квач заерзал на стуле:

— Собственно, я все уже рассказал вашему начальнику, но если надо…

— Надо, Виталий Гаврилович, надо, — сказал Ванжа, сдерживая нетерпение. — Рассказывайте, а мы запишем.

— Оно, может, и нечего записывать и напрасно я вам морочу голову, да уж, как говорят, если взялся за гуж… Одним словом, иду я сегодня по Чапаевской, гуляю себе с собачкой… А навстречу — Сосновская, покойного Павла жена, прямо тебе черная, не узнать.

— Вы с нею знакомы?

— Соседи. Общались, пока Павел был жив. А как умер, Нину, дочку его, на работу устраивал. На трикотажную фабрику. Девушка с образованием, как раз десятилетку окончила, вот и взяли ее кладовщицей… Известное дело, спрашиваю Елену, чего она как с креста снятая. Говорит: дочка пропала. Как пропала? Вот так, говорит, и пропала, домой, значит, не вернулась. И в слезы. Думаю: тут дело нечистое. Вчера Нина в слезах, а сегодня…

— Так вы и Нину видели?

— Ну да. Потому и пришел к вам.

— Где и когда вы ее видели?

— Я же говорю — вчера. С работы шла, а я, как всегда, песика веду на поводочке, значит…

Ванжа теперь вспомнил, что и сам не раз видел этого человека на Чапаевской. Квач прогуливал огромную овчарку черной масти. Однажды даже столкнулись на тротуаре, Ванжа еще подумал: «Ну и зверь! Хоть в воз запрягай». Интересно, запомнил ли его Квач?

Виталий Гаврилович словно угадал его мысли, чуть-чуть усмехнулся и, бросив взгляд на Гринько, понизил голос:

— И вы там, извините, бывали, товарищ лейтенант. С цветочками. По молодому, видать, делу.

— Наблюдательный у вас глаз, Виталий Гаврилович, — смутился Ванжа. — Но мы с вами, кажется, отклонились в сторону.

— Ну да, ну да, — охотно согласился Квач. — Я о том, что и правда отклонились. А что касается глаза… не принимаю комплимента, он у меня издавна подслеповат. Если бы не ваши усы…

Гринько прыснул и сделал вид, что закашлялся. Ванжа показал ему за спиной кулак, угрюмо кивнул Квачу:

— Пошутили и довольно.

И Квач сразу тоже посуровел.

— Ваша правда, — сказал он. — Грех смеяться, когда у людей горе. Плакала Нина, и я так понял, что радист, или кто он там, давненько зачастил к ней, принуждал ее, значит… Матери боялась признаться, а мне, вишь, открылась. Как теперь на свете жить, спрашивает? Поженитесь, говорю, так все утрясется. «Нет, — кричит, — ни за что на свете!» И побежала.

— Домой?

— Не знаю. Не обратил внимания. У меня сразу сердце заболело, я и поплелся домой. Не чужая мне дочь Павла. Намеревался было сам набить морду тому выродку, — Виталий Гаврилович положил на стол большие, в синих жилах кулаки, — а как услышал от Елены, что Нина исчезла, сразу, значит, к вам подался…

За Квачом давно закрылась дверь, а Ванжа все еще сидел неподвижно, смотрел в окно, за которым подкрадывались сумерки. На ветке, как раз против открытой форточки, сидел воробей, ветка качалась, похоже было, что серый озорник умышленно раскачивает ее.

Гринько проследил за взглядом Ванжи.

— У одного мужика горит дом, — сказал он. — Его спрашивают: «Иван, что ты себе думаешь? Дом же догорает!» — «Как раз об этом, дурень, и думаю, — отвечает мужик. — Не будет стрехи, где ж воробьи от дождя станут прятаться?»

— Иди ты, Гриня, к чертям! — устало сказал Ванжа. — Ты когда-нибудь бываешь серьезным?

Широкая спина младшего лейтенанта застряла между косяками двери.

— Бываю, Вася, бываю. И сейчас серьезный, как никогда, — Гринько обернулся. — Просто мне не нравится, что ты скис. Хочешь, я с тобой останусь?

Ванжа молчал. В голове гудело. От усталости, от мыслей — путаных, навязчивых, болезненных.

Солнце еще не успело заглянуть в окна, когда майор Гафуров повез жену в родильный дом. Всю дорогу, пока машина спускалась с Казачьей горы, где жили Гафуровы, вниз к Днепру, придерживал жену за плечи, ворчал в стриженый затылок сержанту Савицкому:

— Да не гони так, чертов сын! Всю душу вытряхнешь.

В приемном покое Зинаиду встретили как старую знакомую и сразу куда-то повели. Гафуров только и успел махнуть вслед рукой, потоптался немного и вышел на улицу. Как всегда в таких случаях, ему казалось, что он забыл сказать жене что-то важное.

— Все будет ол райт, товарищ майор! — весело крикнул Савицкий, нажимая на стартер. — Зинаиде Федоровне не впервой…

— Зеленый ты еще, — сказал Гафуров. — Такое дело всегда как впервые. Поезжай в райотдел!

Всходило солнце. Ослепительно вспыхнули в его лучах окна домов, будто кто-то одним махом на всех улицах включил свет. Промчался навстречу транзитный автобус, мелькнули за стеклом сонные лица. На железнодорожном мосту через Днепр, невидимый отсюда, гремел поезд. По тротуару в том же направлении, куда они ехали, шел офицер милиции.

— Еще одному нынче не спится, — сказал Савицкий, ловко, одной рукой прикуривая сигарету. — Утренний моцион укрепляет ноги, обостряет нюх. Товарищи, берите пример с лейтенанта Ванжи!

— Ну, ну, — недовольно буркнул Гафуров. — Останови. Куда так рано, лейтенант?

Ванжа козырнул.

— А вы откуда, товарищ майор, если не секрет?

— Секрет. Женишься — будешь знать, куда мужья жен возят. Садись, подброшу.

— Поздравляю, — сказал Ванжа.

— Не говори гоп, пока не перескочишь. Да и не меня поздравлять. Нам никогда не понять ни мук, ни счастья материнского. — Гафуров был переполнен нежностью к Зинаиде и охотно бы рассказал, какая она необыкновенная женщина, работящая да ласковая, но стеснялся. — Ты давай, давай, Савицкий, некогда нам судачить. Или задремал?

— Такое скажете, — обиделся сержант. — Ну что ж, поехали — так поехали. Только куда спешить? В райотделе, кроме дежурного, разве что тетя Прися.

— Мне бы твои нервы, — сказал Гафуров. — Долго будешь жить.

Улицы просыпались. На трамвайных остановках толпились рабочие первой смены; около магазина «Дары полей» с тракторного прицепа выгружали свежие овощи; по Парамоновской топала сапогами колонна курсантов военного училища.

— Панин скоро вернется?

Ванжа пожал плечами.

— Застрял капитан, — сказал Гафуров. — Ты вот что… Мне доложили, что ты вертелся около трикотажной. Не перебегай дорогу, у меня там свои интересы.

— Но, товарищ майор…

— Никаких «но». Пока что ни шагу на фабрику без моего согласия. С Очеретным я договорюсь.

Тетя Прися обладала незаурядным талантом создавать в служебных кабинетах домашний уют. Казалось, она была рождена для того, чтоб размещать телефоны, календари, пепельницы, корзинки именно так, чтоб и глазу было приятно, и рукам удобно.

Следователь Ремез, искренне ценя способность уборщицы, однажды сделал ей комплимент:

— Вы, тетя Прися, прирожденный дизайнер.

— И чего бы ругался, — обиделась тетя Прися. — А еще офицер!

К Ванже она относилась с особым дружелюбием, может, потому что он не курил, а цветы, которые тетя Прися приносила с собственного огородика, в его комнате не вяли по нескольку дней. Сегодня в «теремке» рядом с телефонами сияли желтыми глазками ромашки.

Лейтенант наклонился, касаясь усами белых лепестков, понюхал. Ромашки не пахли. Достал из ящика папку, в которой только и было, что несколько бумажек, перечитал показания Квача, записанные почти каллиграфическим, буковка к буковке, почерком Гринько, в поисках не замеченной ранее мелочи. Бывает, что брошенное в разговоре слово минует ухо и только потом, зафиксированное на бумаге и сопоставленное с другими, вдруг привлечет внимание. Оно не торопится открыть свой тайный смысл, но нередко становится отправной точкой для создания рабочей версии. «Для человека с аналитическим складом ума, — говорил капитан Панин, — одна-единственная зацепка — ключ к шифру».

Нет, не было в показаниях Виталия Гавриловича Квача никакой загадки, и все, что он рассказал вчера вот здесь, за этим столом, взволнованно поблескивая стеклышками пенсне, лишний раз указывало на Яроша. Следовательно…

«Ты заинтересованное лицо, боишься потерять объективность. А кто еще не так давно утверждал, что перед истиной должно отступать все? Хочешь умыть руки? Тогда беги к Очеретному, скажи: я люблю Нину, эмоции затуманивают разум, поручите вести расследование кому-нибудь другому. Самая безопасная позиция — в стороне!»

Ванжа гневно бросил коричневую папку в ящик, в который раз посмотрел на часы. Заставил себя выждать, пока стрелки покажут ровно девять, и поднял трубку:

— Товарищ Савчук? Лейтенант Ванжа.

— Вы пунктуальны. Но порадовать вас не могу. Оператор ходил к Ярошам. Пленки нет. Впрочем, — голос в трубке дышал холодком, — возможно, именно это вас и обрадует.

— Может, плохо искали?

— Не знаю, не присутствовал. И вообще, знаете, рыться в чужих вещах…

— Жаль, — сказал Ванжа. — Извините за беспокойство.

Не хотелось вешать трубку, но и говорить с Савчуком больше было не о чем. Пленки нет. Так была ночная запись или это выдумка Яроша?

В коридорах звонко отдавались шаги, звенели ключи, скрипели двери — в райотделе милиции начинался рабочий день. Через час пришел Гринько, сверкнул белоснежными зубами:

— Ты что, Вася, тут и ночевал? Ну, ну, не хмурься!.. А я только что из НТО от очаровательной Людмилки. Вот и заключение экспертов, можешь приобщить к делу. В заботливо собранной тобой пыли нуль информации. Вполне пригодна, чтоб развеять по ветру. Зато стебелек — плеть дикого клевера, а это уже вещь реальная, товарищ Ванжа! Стоит поинтересоваться, где растет сей представитель родной флоры.

— Поинтересуйся, — угрюмо сказал Ванжа. — Сегодня же побывай у ботаников. И еще одно… Гафуров просил не маячить на трикотажной, у него там какие-то свои дела, а мне нужна Юля Полищук.

— Это кто?

— Подруга Сосновской. Узнай у Елены Дмитриевны адрес. Я, знаешь, не хотел бы сейчас попадаться ей на глаза. Что скажу? Ведь мы топчемся на месте.

Гринько притворно бодро кивнул головой.

— Будет сделано, товарищ лейтенант! — И после паузы добавил: — Ты не отчаивайся, Василь. Оно ж как иногда бывает: все версии проверишь, все уголки обшаришь, а человек возвратится домой, да еще и посмеивается: чего паниковали? У него, видите ли, обстоятельства так сложились.

— Нет, Гриня, не тот случай, и ты сам это хорошо понимаешь. — Ванжа поднялся, машинально пробежал пальцем по пуговицам кителя. — Пошел к Очеретному. Елену Дмитриевну сюда не вызывай. Сходи к ней сам, так будет лучше.

Гринько проводил его невеселым взглядом. Вчера Ванжа не выдержал, рассказал ему, как ходил на Чапаевскую, казнил себя за непорядочность, так как не раз видел Нину с Ярошем. И все же ходил чуть ли не каждое утро как на службу, наслаждался ее звонким смехом, когда она, кокетливо склонив голову, брала цветы из его рук. Что это было — обыкновенная вежливость или поощрение? Об одном умолчал Ванжа — не вспомнил о случайно подслушанном разговоре Елены Дмитриевны с Васильком.

— Классический треугольник, — сказал тогда Гринько и прикусил язык. Волна нежности к товарищу внезапно охватила его, даже удивился, ведь до сих пор не замечал за собой подобных сантиментов. — Ты того… не очень, — пробормотал он, — расслабься… И вообще, мы еще доберемся до того, кто ее обидел, можешь на меня положиться, Вася…

Такой разговор состоялся между ними вчера, а сегодня Гринько смотрел вслед Ванже, любуясь, как он, высокий, стройный, в хорошо подогнанной офицерской форме без единой складочки, направляется к двери, и печально думал: «Переживает, ох как переживает, но виду не подает. С характером парень, а таким особенно тяжело».

Очеретный сухо кивнул в ответ на приветствие Ванжи.

— Есть что-то новое?

— Пленки не нашли.

— Я вижу, вас загипнотизировала эта пленка. А может, ее и в природе не существует? Как вы думаете?.. Я только что от Журавко. Полковник недоволен нашей неповоротливостью.

Ванжа молчал. Очеретный зашагал по комнате, сцепив за спиной тонкие и длинные, как у пианиста, пальцы.

— Попробуем подвести итоги. Квач показывает, что Сосновская была в отчаянии. Слезы и так далее… Причина — Ярош. А где был Ярош, когда она исчезла? Неизвестно. Версия о ночной записи весьма сомнительна. Так кто может и должен ответить нам на этот вопрос?

— Если я правильно вас понял…

— Вы правильно поняли, товарищ лейтенант. — Очеретный прикурил сигарету, затянулся, раздувая ноздри. — Позвоните в аэропорт и закажите билет на ближайший рейс до Симферополя.

У Ванжи пересохло в горле.

— Вы хотите, чтоб я…

— Привезете его — разберемся.

— А если он не захочет?

— Принуждать Яроша мы, известное дело, пока не имеем права. Убедите, что уклоняться от помощи следствию не в его интересах. Тем паче Сосновская — Савчук даже говорил — его невеста. Узнав о ее исчезновении, должен сам все бросить и как можно быстрее лететь сюда. Так что оформляйте командировку. — Очеретный глянул на Ванжу и усмехнулся. — Заодно подышите крымским воздухом, это иногда бывает полезно. Дело передадите Гринько.

— Гринько в курсе, — сказал Ванжа. — Я считаю, что мы выпустили из поля зрения фабрику. В конце концов. Сосновская там работает. Но майор Гафуров…

— Он был у меня, — поморщился Очеретный. — Разберемся.

Похоже было, что старший лейтенант еще не определил собственного отношения к просьбе Гафурова, а признаться в этом Ванже ему не хотелось.

На следующий день около двенадцати, когда у Очеретного сидел инспектор Гринько и настойчиво доказывал, что вопреки всем соображениям Гафурова на фабрику хочешь не хочешь, а идти надо, позвонил капитан Яновский из речного отдела милиции.

— Слушай, Ларион, насколько мне известно, вы там разыскиваете девушку, — сказал он. — Так вот… Рыбинспекция утром браконьеров задержала. Сеть вынимали. Нашли тело…

— Ясно. — Очеретный переложил трубку из руки в руку, посмотрел на часы. — Яснее некуда. А почему так поздно звонишь?

— Русалочью скалу знаешь? Это у нас с тобой телефон под носом, а там…

— Ладно, — перебил Очеретный. — Что предлагаешь?

— Катер наготове. Поднимай свою гвардию. — Яновский закашлялся, прохрипел: — Не забудь прихватить кого-нибудь для опознания.

Очеретный положил трубку, искоса посмотрел на Гринько:

— Все понял? Прокуратуру беру на себя, а ты звони Куманько. По дороге заскочим к Сосновским… Фабрика? Не до нее сейчас, не теряй времени.

— Не надо, товарищ старший лейтенант, к Сосновским. Лучше потом. Подготовить бы Елену Дмитриевну. Да и девушка… Может, какая-то другая?

— Какая еще другая? — угрюмо отозвался Очеретный. — Две беды лучше, чем одна? Хорошо, опознание проведем потом. Фотокарточка в деле есть? Возьми ее с собой.

Гранитная скала нависала над водой, обветренная, облизанная у подножия волнами; в верхней части между расщелинами, где любят гнездиться чайки, пробивался реденький бурьян. Именно тут Днепр словно из любопытства — а что там дальше, за этой гордой скалой? — делал поворот и разделялся зелеными островками на два рукава. К одному из этих островов и держал курс катер Яновского. Сам капитан, длиннолицый мужчина средних лет, всю дорогу кашлял и тихо поругивался.

— Полежать бы тебе, — сказал Очеретный. — Молочка горяченького попить…

— Полежишь тут. Каждый день обещаю жене сходить к врачу и — не то, так это. Нам, речникам, только и передышки, что зимой, а началась навигация…

— Напрасно жалуетесь, товарищ капитан, — вмешался следователь Ремез. — Это мы — среди камней, по горячему асфальту, в заводских дымах, а у вас тут нетронутая природа — река, лес, воздух. Одним словом, красота!

Рядом с Ремезом, опершись локтями на колени, щурился следователь прокуратуры Котов, который принял к своему производству это дело. Он что-то буркнул, услышав эти слова, и покосился на коллегу. Белолицый судебно-медицинский эксперт Куманько, как всегда одетый так, словно собрался в гости, придерживал одной рукой кожаный чемоданчик и всматривался в пену за кормой. Молчал и Гринько; он думал о Ванже, радовался, что лейтенанта сейчас нет на катере. Пока вернется из Крыма, Нину, если это она, успеют похоронить. Но ох как инспектор Гринько надеялся, что девушка, найденная в рыбацкой сети, не Нина. Он понимал, что желать смерти еще какому-то, пусть даже совсем незнакомому человеку по меньшей мере жестоко и аморально. Именно это, видимо, имел в виду и старший лейтенант Очеретный, когда спросил: «Две беды лучше, чем одна?» «Но я же не желаю смерти живому человеку! — думал Гринько. — Эта девушка все равно мертва, и тут ничего не поделаешь».

Высокий мужчина в форменной фуражке рыбинспекции встретил милицейский катер с нескрываемым облегчением.

— Здравствуйте, гроза браконьеров, — сказал Яновский, первым прыгая на влажный, прилизанный волнами песок. — Ну что тут у тебя, показывай. А это кто?

В стороне, на трухлявом бревне, к которому была привязана лодка, сидели двое, понурив головы, поглядывали на прибывших.

— Известно кто. Субчики!

— Как же ты… к телефону? С собой брал?

— Нужны они мне там! Велел замереть, вот они и сидели как миленькие.

Капитан толкнул локтем Очеретного:

— Видал героя? Хоть в штат зачисляй. А если бы драпанули?

— Куда они денутся, товарищ капитан? — пренебрежительно сказал рыбинспектор. — Знаю обоих как облупленных. Да и ситуация не та.

Они шли не торопясь — впереди Куманько, за ним цепочкой вся оперативно-следственная группа.

Кто-то из рыбаков соорудил в ивняке курень, заботливо выстелив пол камышом. Около входа лежала кучка хвороста, торчали над потухшим костром обгоревшие рогульки. Казалось, хозяин куреня только что снял с огня котелок и теперь ждет где-то там, в глубине своего жилища, чтобы попотчевать гостей горячей ухой.

Внутри курень был будто соткан из солнечных полосок, пробивавшихся сверху в щели. Крохотный паучок деловито ткал паутину. Гринько заглянул через плечо Котова, который целился тусклым глазом фотообъектива в угол, справа от входа, и тут же выскочил из куреня.

— Ты что? — спросил Очеретный.

— Она, — тихо сказал Гринько.

Яновский закашлялся.

— Вот тебе и красота, — проворчал он сквозь кашель, ни к кому не обращаясь.