"Георгий Гуревич. Лунные будни " - читать интересную книгу автора

вставать".
Но доктор лучше всех был. Компрессы, примочки, микстуры... с ложечки
меня кормил, как маленькую, у постели сидя в кресле спал. Побледнел,
осунулся, под глазами синяки... и глаза какие-то странные. Я гнала его, не
уходит. Говорит - врач у постели больного как часовой на посту. Его только
другой врач сменить может.
Однажды проснулась я ночью. Так привыкли мы по-земному говорить: часы
сна называли "ночью". А на самом деле слегла я, по-лунному, вечером, и, пока
болела, все время было темно. Итак, проснулась я. В комнате света нет, за
окном Земля, голубая, яркая-яркая. И от окна длинные тени, как у нас бывает
в лунную ночь. Вижу, доктор перед окном. Шею вытянул, прислушивается.
И верно, трещит что-то снаружи. Я-то знала, это краска от мороза
лопается; краска у нас была неудачная, негодная для Луны. Вдруг удар, звонки
такой. Не метеор ли? Как вскочит доктор, потом в кресло упал и руками
закрылся.
"Доктор, что с вами? - кричу. - Очнитесь!"
Отнял он руки, глаза бегают, лицо земным светом озарено, как неживое.
"Не страшно тебе, Маруся?"
"Почему страшно?"
"А мне страшно. Все мы здесь как приговоренные к расстрелу. Спим, едим,
читаем, а в нас небесные пули летят. Вот я начал слово, а договорю ли, не
знаю. Влетит метеор в окно, и смерть. Зачем же я учился, защищал
диссертацию, в науке совершенствовался, выдумал лунный санаторий для больных
детей? Какой здесь санаторий, разве можно детей под расстрел? Всего три
месяца мы здесь, и вот - первая жертва. Кто теперь на очереди? Чувствую, что
я. К чему мне тогда честь, почет и слава межпланетного путешественника? Не
хочу славы, хочу голубое небо, луг с зеленой травой, деревья с листьями.
Минуты считаю, а еще месяцы впереди".
Вижу я - человек не в себе, говорю ему ласково, как детей уговаривают:
"Доктор, вы переутомились, вам отдохнуть надо. Опасно повсюду бывает. В
Москве улицы переходить куда опаснее. В Кременье, когда гроза в лесу, еще
страшнее. Один раз сосна сломалась, упала на просеку, веткой меня по спине
хлестнуло. Еще бы шаг - и конец.
А как на войне бывало? Там не глупые небесные пули, а злые, вражеские,
с умом направленные. Как же наши отцы в атаку на пули шли? Нужно было, вот и
шли.
И наша работа Родине нужна. Сами знаете, не мне объяснять".
Вздохнул он тяжело.
"Эх, Маруся, ясный ты человек, и душа у тебя здоровая. Полюбила бы ты
меня, и я бы рядом с тобой здоровее стал и крепче".
Что ему сказать на это? Я говорю:
"Доктор, я вас уважаю и помогу как умею, а люблю я Шуру-радиста, я вам
про это говорила".
Усмехнулся он криво и спрашивает с высокомерием:
"Чем же я хуже этого Шуры-радиста?"
"А тем и хуже, - отвечаю в сердцах, - что Шурка полярной ночью песни
пел, всех смешил, а вас самого утешать надо. И тем еще, что Шурка мне
говорил: "Полюби меня, на руках носить буду", а вы говорите: "Полюби, чтобы
меня спасти". И еще тем, что Шурка ради меня своим интересом поступился, а
вы для своего интереса готовы все забыть и бегом бежать".