"Георгий Гуревич. Селдом судит Селдома" - читать интересную книгу автора

ожесточилось, глаза открыты, но слепы. Открой их прежде всего. Господь добр,
он создал мир для радости. Не отворачивайся от красоты и благоухания.
- Я говорю о тех, кого господь лишает радости видеть красоту,- настаивал
Дик,- о тех, кому не остается ничего, кроме аромата кислых лекарств.
- Так устроил мудрый бог, и не нам, смертным, изменять его законы.
Посмотри сам: все стареет в божьем мире. И цветы эти поблекнут, увянут,
растеряют лепестки, но дадут новые семена, из которых вырастут новые цветы.
Таков закон бога...
- Это закон не милосердия, это жестокий закон природы, утвердившийся в
борьбе за существование. Жизнь пожирает все, даже то, что ее породило. Но
зачем разумному человеку пожирать своих родителей?
- Сын мой, ты ломишься в открытые ворота, пусть свет проникнет в твои очи!
Отец твой и так бессмертен, душа его блаженствует на небе. А тело - это
временное жилище, оно подобно автомобилю, который бежит как живой, пока шофер
сидит в нем. К чему тщишься ты продлить бег машины, уже оставленной шофером.
Ей незачем ехать, когда главный хозяин призвал водителя.
Дик возразил усмехнувшись (ведь он-то не верил ни в хозяина, ни в шофера):
- Вы прославляете красоту и радость мира, а сами отстаиваете гниение.
Подумайте, в каком положении вы оказались. Давайте выступим оба перед вашими
прихожанами. Я буду ратовать за жизнь, за вечную юность, а вы за неизбежность
старости, за то, чтобы сохранять болезни и немощи, а в утешение радоваться
цветочкам. Не покажется ли прихожанам, что вы ворон, клюющий падаль, червь,
питающийся трупами.
Глаза священнослужителя, сверкнули, весь он вытянулся, даже похудел на
секунду и руками взмахнул, словно камнями хотел побить богохульника. Но все же
сдержался, выдавил вымученно-сладкую улыбочку:
- Сын мой, не обижаюсь, ибо не ты, а горе кричит в тебе, омрачая твой
разум. Но когда ты отойдешь от дома сего и задумаешься, стыдно станет тебе,
что оскорблял ты и высмеивал старика, который годится тебе в отцы и желал
стать отцом. Стыдно!
Он отвернулся, платком начал протирать прослезившиеся глаза.
И Дик ушел пристыженный, терзаясь угрызениями, краснея за свою
несдержанность. Упрекал себя: "Хорош! Людей осчастливить хочешь, а
единственного приветливого человека обидел". Только часа через два, уже в
лондонском поезде, подумал, что он-то был груб и резок во имя жизни, а
священник вежлив и чувствителен, защищая смерть.
Йет, к церкви обращаться незачем. Церковь твердит одно: "Так устроил бог".
Если бог устроил, менять нельзя. Церковь извечно за неподвижность, за прошлое
против будущего, за бездеятельность против перемен. "Свыше устроено, не
человеку менять".
Следующий визит был чисто светский - к модному писателю, из тех, чьи книги
девушки кладут под подушку перед сном, наплакавшись вдоволь над страницами.
Знаменитый был писатель, даже имя его называть неудобно, и в XXIII веке он
почитается. Дик с любопытством озирал кабинет, где рождаются книги. Вот тут
они возникают на этом столе, на этих широких блокнотах, в этой темносиней
комнате, уютной, приспособленной для вдохновения. Полки, полки, полки, забитые
книгами. Большой письменный стол с клеем и ножницами, маленький с блокнотами,
круглый, красного лака с пепельницей и рюмкой. Жесткие стулья, глубокие
кресла, стремянка для верхних полок. Шторы и прозрачные занавески, бра и
торшеры.