"Ричард Длинные Руки — Вильдграф" - читать интересную книгу автора (Орловский Гай Юлий)

ГЛАВА 7

Иногда чувствую, как во мне ворочается нечто мрачное и злое, сразу хочется сказать, что это Темный Бог, а мои вспышки ярости ни при чем, это он, гад, виноват, а я весь в белом, но умом понимаю, что все больше злюсь от нетерпения, от пробуксовок на одном месте.

Когда был простым рыцарем, и то чувствовал некие масштабы, а сейчас весь измелочился, хотя должно бы все наоборот. А про Темного Бога, если на то пошло, уже и забыл, это было нечто вроде грубой неорганизованной мощи, что полностью под контролем… да каким-то там контролем, суть Темного Бога растворилась полностью, я даже не могу воспользоваться его возможностями, потому что… потому что не знаю, что у него за возможности и чего пожелать!

Вообще-то «чего» у меня много, но не знаю, как это вы-мычать, оформить в понятное. Потому и злюсь, этого дурака убил зазря, он вообще-то безобидный, просто добивался известности всеми путями, но не воровал же кошельки, даже чужих жен не насиловал, вот только героя из себя зря строил, не все же такие доверчивые, у кого-то и своя голова на плечах отыщется…

Показался слегка запыхавшийся Ланаян, увидел меня издали и помахал рукой. Доспехи на нем и в тени блестят, словно постоянно на ярком солнце. Я покосился на Рогозифа, начальник стражи обычно предпочитает общаться наедине, спросил ехидно:

— Устроил высоких гостей? Виноват, высочайших? Ланаян подошел, на Рогозифа зыркнул с раздражением.

— Без меня устроили, — сказал он хмуро.

— Конунг?

— А есть другие? — спросил он зло.

— Без вариантов, — согласился я. — Ты чего так запыхался?

Рогозиф тоже смотрел на него с покровительственным интересом, хоть и глиноед, но все-таки воин, это уже наполовину глиноед, наполовину — человек, такого не обязательно в морду, можно и по плечу похлопать, как шустрого слугу.

Ланаян снова бросил на него хмурый взгляд.

— Десятник Рич, — сказал он громко и официально, — вас вызывает к себе Его Величество Жильзак Третий, король Тиборры!

Я дернулся было идти, но вспомнил про свою саностепейность, гордо переспросил:

— Вызывает?

Рогозиф засмеялся, хлопнул меня по спине, звук такой, словно тюлень шлепнул мокрым ластом.

— Ха-ха, ты чего весь пошел колючками? Старый человек зовет, надо выказывать почтение старшим.

Ланаян поморщился и сказал резче:

— Приглашает. Его Величество приглашает!

— Благодарю за любезное приглашение, — ответил я степенно. — Когда пожилой человек вот так это самое, как не пойти? Отведешь меня или как?

— Отведу, — ответил Ланаян сердито. — Хорошо бы под стражей.

Рогозиф сказал вдогонку:

— Не напивайся слишком, Рич!.. А то посуда там дорогая… А мебель так вообще…

— Сам дворец тоже чего-то стоит, — откликнулся я весело.

Ланаян лишь втянул голову в плечи, лицо его кажется мне озабоченнее не с каждым днем, а с каждым часом.

Толпа вокруг двух половинок Диолда становится теснее, голоса громче и удивленнее, мы оставили ее позади, а на полдороге к зданию я поинтересовался учтиво:

— И чего изволит соизволить Его Величество… Жиль-зак Третий, король Тиборры и еще чего-то?

Ланаян шел ровный, как монумент, которого перевозят по льду, на мои недостаточно почтительные речи поморщился, но я чужак, сын степей и потому вне юрисдикции короля, законов королевства и дворцовой стражи.

— Понятия, — проговорил он сухо, — не имею. Я сказал:

— Ланаян, не хитри.

Он даже не повернул голову, двигается ровно, но переспросил с преувеличенным недоумением: — Я?

— Ты, — сказал я. — Еще в первый день, когда я только прибыл, ты зачем-то сказал, что конунг Бадия все больше подгребает под себя власти. Вот так вряд ли сказал бы первому встречному!.. Такой болтливый, да? По тебе не скажешь.

Его лицо оставалось озабоченно-каменным, а взгляд устремленным только вперед, пока мы огибаем стену дворца, за которой располагаются залы для массовых приемов.

— Да что-то захотелось пооткровенничать, — произнес он. — Это со мной бывает редко.

— А еще ты сказал, — напомнил я, — что если я что-то надумаю, чтобы дал тебе знать.

Он изумился:

— Я так сказал?

— Сказал, сказал, — ответил я. — Словом, мне надоели пустые разговоры. Я — сын степей и конского топота, человек действия. Мне кажется, пора убрать из дворца и вообще из города людей конунга.

Он переспросил в непритворном недоумении:

— Убрать? Что это?

— А ты не знаешь? — спросил я.

— Нет, — ответил он.

По его лицу и глазам я видел, что не врет, вот же королевство, вот же мир, да их обобрать можно среди белого дня, не заметят, а еще и спасибо скажут.

— Убрать, — сказал я сердито, — нейтрализовать, изъять, вычеркнуть, стереть, ликвидировать, удалить, зачистить, замочить… Ну как тебе еще сказать, чтобы не употреблять грубое и некрасивое слово «убить»? Мы же культурные люди, мать твою, плохих слов избегаем, потому и плодим синонимы-хренонимы. Культура культурой, а убивать надо.

Он оторопело кивал, содрогаясь под лавиной культурного шока, наконец почти прошептал:

— Но вы… все еще один?

Я взглянул на него в удивлении:

— Как это один? Разве я не сказал?

— Н-нет…

— Нас двое, — сказал я с энтузиазмом. Он вздрогнул, лицо вытянулось.

— Да?… А я было не поверил, хотя плохое предчувствие было, было… А зачем так много? Людей конунга здесь не больше полусотни. Вам одному делать нечего. Я кивнул.

— Абсолютно верно! Но если все будет от меня, потеряется легитимность. Надо, чтобы я тебе только помогал. Чуточку. Временами. Лучше — издали. Советами. Мысленно. И горячим сочувствием. Хотя поставил бы, конечно, на конунга. Сочувствие сочувствием, а бизнес бизнесом.

Он хмыкнул, скривился, затем спросил очень серьезно:

— Все-таки не пойму…

— Чего?

— Вам-то какое дело?

— А сам как думаешь? Он развел руками.

— Теряюсь в догадках. Я сказал зло:

— Да никакого дела, прекрасно понимаю!.. Но вот такой я дурак, что-то во мне уцелело от дурацкого воспитания. Мол, ах-ах, мы за все в ответе… Кого приручили, а теперь уже и кого не приручили! Дикий животный мир теперь под охраной тоже. Вот и охраняю вас, живую природу от загрязнения. И когда вижу, что дикость вот-вот захлестнет и утопит цивилизацию… да-да, вот это болото, в котором живете, все-таки цивилизация, если сравнивать с романтикой резни и убийства всех, кто не из нашего племени, то чувствую, как толкает нечто внутри выйти на дорогу и остановить эту скачущую по колено в крови поэзию.

Он мало что понял, но смысл уловил, а на мелочи мужчины внимания не обращают, это дело женщин и политиков, буркнул хмуро:

— А силенок хватит?

— Если бы дело в них, — ответил я безнадежным голосом. — Но это проклятое воспитание требует в любом случае быть на стороне… ха-ха!.. Добра. Даже если силенок совсем ни гу-гу. Это вы добро представляете? Самому смешно, но если сравнить с кочевниками… ладно, это я говорил. Теперь пора действовать. Разбегайтесь, гуси, я иду!

С этой стороны дворца стражи только из местных, хотя двух кочевников я заприметил вблизи, очень высокие, сильные, жилистые, каждый стоит пятерых в бою, настоящие ветераны, что умеют сражаться яростно, однако не теряют голов.

Стражи напряглись, услышав мой грозный клич, его можно принять и за призыв к кровавой схватке. Ланаян помахал успокаивающе.

— К Его Величеству! — сказал он грозно.

Дверь приоткрылась, выглянул осанистый вельможа, но золота на нем столько, что тяжело двигаться, таким может быть только церемониймейстер.

Ланаян сказал без особой надобности:

— Его Величество изволил посылать за десятником Ричем.

— Сейчас доложу, — ответил церемониймейстер с несвойственной для его работы поспешностью. — Подождите!

Дверь оставил приоткрытой, мы с Ланаяном вздрогнули от громового рева:

— К Его Величеству Жильжаку Третьему! Десятник Рич по вызову Его Величества!

Я поморщился, ну да ладно, не мелочный, пусть думает, что вызвал, а я буду думать, что сам пришел, мы ж цивилизованные.

Ланаян отступил в сторону и поклонился, сделав лицо еще непроницаемее. Я выпятил грудь, выдвинул подбородок и пошел вперед, могучий и грозный, а еще и, надеюсь, красивый до умопомрачения. За спиной тяжело громыхал Ланаян.

Оказалось, старался вообще-то зря, это еще не личные покои Его Величества, а только зал для особо приближенных, коим иногда разрешается даже присутствовать при утреннем туалете Его Величества короля Жильзака Третьего. Под стенами и поближе к заветной двери шушукаются придворные. Я узнал в одной группке Иронгейта да и других орлов-заговорщиков, сам Иронгейт поморщился, перехватив мой пристальный взгляд.

Возле последней двери Ланаян остановился с тяжелым вздохом. Двое стражей отдали ему салют, а на меня посмотрели с нескрываемой неприязнью.

— К Его Величеству, — пояснил Ланаян и снова тяжело вздохнул. — Король желает видеть.

— Не так тяжело, — предложил я сочувствующе. — Я похлопочу, чтобы тебе добавили пенсию.

— Идите, — сказал он недобро. — Пока я вас сам туда не отправил… по инвалидности.

Стражи синхронно распахнули передо мной створки. Я шагнул в ароматные запахи небольшого роскошного зала. Возможно, это кабинет, у королей даже туалет должен быть роскошным, поклонился с порога.

Король, как и водится, восседает на троне, огромном, величественном и помпезном, хотя комфортном, словно не для приемов знатных гостей, а для отдыха за чашечкой кофе. Жильзак Третий не молод, но и не стар, хотя сытная и беспечная жизнь выхолостила из него все железо, оставив рыхлое и сытое лицо, такое же тело, тщательно укрытое искусно сшитым платьем, где массы фижмочек, бомбоночек и рюшечек не позволяют рассмотреть размер его животика.

Но глаза умные, лицо дышит довольством и спокойствием. Я раскрыл рот для приветствия и осекся: из-за портьеры вышла Элеонора, прекрасная и блистательная, олицетворение силы и здоровья.

Король улыбнулся ей, она подошла и, обняв, поцеловала в щеку. Жильзак словно помолодел, выпрямился в кресле-троне и взглянул веселее, сделал приглашающий жест.

— Подойди ближе, герой.

Голос его звучал властно и повелительно, но в то же время и отечески, не просто король, а еще и отец народа, королевства, думает и заботится о нем, потому вправе приказывать и повелевать.

Я послушно подошел, покосился на его блистательную дочь, ответил просто и с достоинством:

— Да, Ваше Величество, вот я весь перед вами. Простой и бесхитростный.

Он смотрел, как мне показалось, с удивлением, хотя и с таким же неудовольствием, но улыбался широко и доброжелательно. Я тоже так умею, всего лишь натренированная работа определенных мышц лица, у каждой профессии свои особенности.

— Мне уши прожужжали о твоих подвигах, десятник, — проговорил он веско. — Это моя вина, что я все еще не наградил тебя.

Я сдержанно поклонился, низко кланяться могу только своему вождю, а если чужому, то уже почти измена Родине и Отечеству.

— Ваше Величество! Ваши слова — лучшая награда. Другая мне ни к чему. К тому же, как я слышал, нельзя награждать чужих граждан.

Он изумился, брови взлетели совсем как у Элеоноры, когда она изволит выразить принцессе удивление.

— Разве?

— Точно, — сказал я твердо. — В той стране могут такого счесть перекупленным. Или тайным врагом.

Он сказал шокированно:

— Что, даже могут повесить?

— Я бы повесил точно, — сказал я откровенно.

Он скупо улыбнулся.

— К счастью, вы еще молоды и не управляете королевством. Думаю, уж не обижайтесь, вам рано доверять даже десяток кур. А когда повзрослеете, станете мягче и терпимее. Кроме того, если нужно наградить граждан дружественного королевства, что тогда?

— Пусть награждает свой король, — решил я.

— Но у нас награждают и чужих граждан!

— И потому награды обесцениваются, — сказал я серьезно. — Нельзя их раздавать налево и направо веем, кто протянет руку. Лучше бы по этой руке палкой!

Элеонора смотрела на меня, не отрывая взгляда, я старательно раздвигал плечи и старался выглядеть глупее и отважнее, но проклятый бес оппозиции толкает в ребро и заставляет возражать достаточно аргументированно, чего варвару никак нельзя, уважать не будут.

— Лучше бы, — согласился король мирно. — Но палкой должен не король. Король всегда улыбается и милостиво помовает дланью.

— И наклоняет голову, — добавил я. — Тоже милостиво.

— Вот-вот, вы все понимаете!

— Но помовать дланью и кивать всему, что скажут…

Он вскинул брови.

— А как же? Короли вообще не слушают, что им говорят. На то и короли! Но ты, как я вижу, скромен, как и подобает герою. Но я — Мое Величество, должен следить, чтобы виновные не оставались без наказания, а добродетельные — без награды. Иначе вся система рухнет… но это ты еще не понимаешь.

Я поклонился снова.

— Ваше Величество, детям степи незачем понимать. Нам мир дан в ощущениях! Мы сразу чувствуем то, что другим еще долго понимать и понимать.

— И что ты чувствуешь сейчас?

— Будет награда или нет, — сказал я, — мой конь не побежит быстрее, а я не научусь летать, как птицы. Так зачем мне что-то лишнее?

Он нахмурился, всматривался в меня, словно впервые увидел кочевника и старается понять нашу философию. Элеонора встала за его спиной и опустила ладони на его плечи. Взгляд ее темных глаз оставался нежным и загадочным.

— Я могу сказать зачем, — буркнул он. — Мне вообще-то, если хочешь быть таким уж честным, тоже наплевать, будешь ты награжден или нет. Это нужно для других! Порядок существует до тех пор, пока виновные, как я уже сказал, будут наказываться, а заслуженные — награждаться. Это должны видеть все! Глядя на твои награды, кто-то из лентяев и лежебок, может быть, поднимется с дивана и выйдет в опасный и трудный мир, где можно что-то совершить для города, для королевства, для короля!

— А-а-а, — протянул я, — то-то думаю, почему все, принимая награду, обязательно говорят, что рассматривают ее как аванс… Они берут аванс, а остальное пусть вносят, значит, другие. Так?

Элеонора смотрела неотрывно, лицо посерьезнело, я вроде бы говорю глупости, но король воспринимает очень серьезно, что странно, спорит и оправдывается, словно на чем-то схваченный за руку.

И сейчас он хмуро и с явной неохотой проговорил:

— Ну, в общем… так и задумано.

Я развел руками.

— Тогда что пожелать… У моего коня ремень на левом стремени потерся. Замените его королевским указом…

И вам будет не накладно, и герольды протрубят по всем городам о королевском подарке.

Элеонора нахмурилась, король посмотрел на меня исподлобья, пожевал губами в раздумье.

— Больно мало…

— Главное, — сказал я внушительно, — не сам подарок, а внимание.

— Я согласен, — сказал он уже несколько более довольным голосом, — одаривать королевским вниманием — не так разорит казну. Но, боюсь, народ не оценит.

— Народ? — изумился я. — У вас демократия? Народ всегда безмолвствует!

— Но иногда слишком громко, — уточнил он, — безмолвствует. В этих случаях надо слушать особенно внимательно.

— Если король позаботится об исправном стремени для моего коня, — сказал я, — все люди королевства увидят не только вашу заботу, но и то, что от вашего зоркого, аки у рыси, глаза не ускользает никакая мелочь! Сразу с восторгом заговорят, что сам король заметил изношенный ремешок и заботливо велел заменить на новый… за счет казны. Причем, не своему подданному, а страннику из других стран. Это привлечет в ваше королевство дополнительных зевак, они спустят деньги в местных кабаках, что даст добавочный доход в казну, а потом их самих можно продать в рабство.

Он нахмурился.

— У нас нет рабства.

— Мне тоже жаль, — сказал я с сочувствием. — Хорошее было время… Так как насчет стремени?

Он тряхнул головой, Элеонора слегка помассировала ему виски. Взор Его Величества слегка прояснился, голос еще колебался, как кораблик на волнах, но постепенно окреп и наполнился королевской решимостью:

— Стремя… стремя, да… стремена для героя-всадника — важно, потому я весьма благосклонно…

— Отец, — произнесла Элеонора с укором. Король встрепенулся, покосился в ее сторону.

— Что-то не так?… Ах да, этого, конечно, не совсем уж и достаточно. Нехорошо, если короля считают прижимистым, хотя на самом деле это простая королевская бережливость. Король должен быть хозяйственным!

— Золотые слова, — сказал я с восторгом. Он посмотрел с подозрением.

— Вы в самом деле так думаете?

— Абсолютно, — сказал я твердо. — Большинство слабых и никчемных королей стремятся стать великими и потому развязывают кровопролитные опустошительные войны. Вы не такой король, вы мудро укрепляете экономику, а на драки положили… свое невнимание. Это мне можно к подвигам, я дурак, любой подтвердит, да и по мне видно, а вы далеко не лыком шиты, у вас даже халат в золоте!