"Генри Райдер Хаггард. Рассказы охотника" - читать интересную книгу автора

над камином. - Ах ты чудовище! Вот уж двенадцать лет терплю из-за тебя
неприятности и, верно, не избавлюсь от них до самой смерти.
- Расскажите нам об этом случае, Куотермэн, - попросил Гуд. - Вы много
раз обещали, но так и не собрались.
- Лучше не просите, - отвечал тот, - это слишком длинная история.
- Отлично, - подхватил я, - вечер только начинается, да и портвейна еще
предостаточно.
Куотермэн сдался. Он набил трубку крупно нарезанным табаком из банки,
всегда стоявшей на каминной полке, и начал свой рассказ, продолжая
вышагивать по комнате.
"В страну Секукуни[1] я прибыл, кажется, в марте 1869 года. Это было
сразу после смерти Секвати, я уже не помню, как пришел к власти Секукуни.
Мне сказали, что люди племени бапеди привезли из глубинных районов материка
огромное количество слоновой кости: поэтому в Мидделбурге я набил целый
фургон товарами, рассчитывая наменять побольше клыков. В столь раннее время
года в тех местах свирепствует лихорадка, и путешествие туда сопряжено с
большим риском. Однако я слыхал, что на эту партию слоновой кости зарится
еще кое-кто, а потому твердо решил попытать счастья, пренебрегая опасностью
заболеть. Впрочем, не очень-то я боялся лихорадки, считая, что достаточно
закален постоянными лишениями.
Действительно, некоторое время все шло хорошо. Бушвелд[2] был
великолепен; кое-где его пересекали гряды холмов, там и сям виднелись
гранитные копье,[3] похожие на часовых, бдительно охраняющих эти бесконечные
заросли. Но, как и полагается в марте (в той части Африки это осень),
лихорадка так и косила людей, а жара была такая, словно вас сунули в
раскаленную духовку. Мы спускались вдоль реки Олифантс, и каждое утро на
рассвете я вылезал из фургона, чтобы осмотреть местность. Реки не было
видно, в той стороне глаз различал только похожие на валы белые клубы
тумана. Точь-в-точь огромные кучи ваты, наметанные гигантскими вилами. Такой
туман приносит лихорадку.
Из зарослей поднимались тонкие струйки пара, как если бы там горели
сотни маленьких костров. То были испарения тысяч тонн гниющих растений.
Да, местность поражала своей красотой, но красотой смерти. Все эти
полосы и пятна тумана складывались в одно слово, и слово это - лихорадка.
В тот год болезнь просто свирепствовала. Помню, как я однажды собрался
зайти в небольшой крааль кнобнозов,[4] чтобы достать немного кислого
молока - маас - и вареной кукурузы. Еще издали меня поразила странная тишина
вокруг крааля. Не слышно было ни детских голосов, ни лая собак, не видно
пасущеюся скота. По всем признакам крааль не был заброшен, во всяком случае
до самом последнего времени, и все же там было тихо, как в подступавших к
нему зарослях. У самого входа в крааль из кустов опунции выпорхнуло
несколько цесарок. Я, помнится, не сразу решился войти в крааль - таким
опустошением веяло от него. Природа никогда не кажется печальной там, где ее
не касалась рука человека; она только вызывает чувство одиночества. Но если
человек прошел по местности, а потом покинул ее, она внушает глубокую
грусть.
Все-таки я вошел в крааль и направился в главную хижину. Перед ней
лежало нечто, накрытое старым овчинным кароссом.[5] Я нагнулся, откинул ею и
отпрянул: он прикрывал тело недавно умершей молодой женщины. Я чуть было не
пустился бежать, но любопытство взяло верх над страхом. Пройдя мимо умершей,