"Леван Хаиндрава. Серебристая чешуя рыбки " - читать интересную книгу автора

город, кто мог предугадать, какой болью будет отзываться твое имя в
сердцах грузинских матерей!

- Вы в этом твердо уверены?
Усталый, обросший человек, в военной шинели, с рукой в гипсе отвечает
не сразу. здоровой рукой он вертит стакан, наклоняет в одну сторону. Когда
вино подходит к краю, он возвращает сосуду вертикальное положение и
начинает наклонять в другую. Словно проверяет напиток на цвет, на густоту.
Наконец отрывает взгляд от стакана. Его черные трагические глаза, глаза
человека, по6ывавшего в аду и все время помнящего о нем, смотрят на Анну
печально и внимательно.
- Да!
Слово звучит, как удар похоронного колокола, и долго еще звон его будет
плыть и вибрировать в комнате, где живыми остались только вещи.

- Где же это случилось?
Чей это голос? Неужели это я спрашиваю? Неужели я еще жива?

Существуешь. И будешь существовать еще долго, погрузившись в третий
мир, отныне главный - тайный мир навязчивых и спасительных воспоминаний,
вытекающий из отчаяния и втекающий в надежду. Надежда, как наркоз, будет
приносить облегчение, но истощать тебя в одно и то же время.
"Освободившись от желаний, надежд и страха мы не знаем". Страха уже
давно нет, но надежда осталась. Значит, сохранились еще желания? Не лги
себе!
Конечно, сохранились!
- У Керчи... Вернее, немного ближе Кто это? Ах, да! Это он. Вестник.
Тот, в солдатской шинели, с перебитой рукой.
"Нет! Не согласна! Это уже слишком. А я как же?"


Гнев охватывает сердце Анны, редко поддающееся этому чувству. "Сперва
похоронная, теперь этот... Очевидец. Не хочу! Оставьте мне что-нибудь! Я
же одна. Один человек не может столько".

- Я вам не верю!

Человек с перебитой рукой смотрит снизу вверх на стоящую перед ним
женщину.
Он очень устал. Хорошо бы посидеть еще минут пять, но это невозможно.
Он медленно, с натугой встает. Поднимает стакан с вином.

- Я пью за то, чтобы вы оказались правы, а я ошибся!

Пьет. Ставит стакан на стол. Находит ее руку и, низко склонившись,
неумело целует. Молча надевает пыльную пилотку и уходит, не оборачиваясь,
тяжелым солдатским шагом. Деревянные ступени старой лестницы глухо отдают
его шаги.

Сколько же времени прошло? Час? Год? Жизнь? Не все ли равно?!