"Петер Хандке. Учение горы Сен-Виктуар (Тетралогия-2)" - читать интересную книгу автора

долженствования вещей, о чем он говорил загадочно простыми математическими
фразами, я испытал неведомое мне доселе горячее желание обладать знаниями
(это было действительно страстное, чувственное желание), - этот человек был
всего-навсего приглашенным лектором и через несколько недель снова исчез. К
писателям я, будучи серьезным читателем, отношусь скорее как к дорогим
братьям, - ведь и они, по обыкновению всех родственников, бывает,
подбираются слишком близко. Чем-то вроде учебы, как это представляется мне
теперь, глядя назад, было для меня, пожалуй, общение с дедом (у многих есть,
наверное, такой свой "дед"): когда бы мы ни отправлялись с ним вместе в
путь, этот путь запечатлевался в моей памяти как "учеба" (хотя наши пути
отличались от того, что принято нынче называть "познавательными тропами",
проложенными в современных лесах).
Невежество я всегда воспринимал как беду; отсюда с неизбежностью
происгекает никуда не направленная тяга к знаниям, из которой не рождаются
идеи, ибо эта тяга не имеет конкретного объекта, не имеет "предмета", с
которым она могла бы "совпасть". - Но иногда бывает и так, что какая-нибудь
одна-единственная вещь вдруг открывается перед тобой и возбуждает "дух
зачинания", подталкивающий к серьезному изучению, каковое при всех моих
прочих занятиях всегда оставалось моей страстью.
Подобными зачинательными вещами стали для меня картины Сезанна, которые
я увидел на выставке в 1978 году и сразу проникся таким пылким желанием их
изучить, какое до того испытывал лишь при чтении флоберовских пассажей. -
Это были работы последнего десятилетия его жизни, в которых он настолько
приблизился к вожделенному "воплощению" избранного им предмета, что цвета и
формы уже могли вполне отметить ликованием победу. ("Под реальностью и
совершенством я понимаю одно и то же", - писал философ.) И тем не менее на
этих полотнах не видно никакого дополнительного света. Предметы-победители
предстают в своем родном цвете, и даже более светлые пейзажи образуют единое
темное целое. Безымянные люди Прованса позднего девятнадцатого века, герои
портретов, выдвинуты на передний план величественными, крупными фигурами,
которые восседают словно на троне, но только без всяких регалий, на
землистом фоне, который и составляет все их владения.
Темнота, уходящие линии, плоскости, конструкция, укрепления, движение,
меркнущий взгляд: да, это было настоящее потрясение. И после двух лет
"изучения" нашлась и соответствующая фраза: молчание в этих картинах
воспринимается столь совершенным оттого, что темнолинейность конструкции
схождения плоскостей усиливала общее движение, к которому мне (говоря
словами поэта) хотелось "притемниться": ощущение полета, когда две пары
глаз, разъединенные во времени, одним прыжком оказываются на одной
изобразительной поверхности.
"Картина начинает дрожать, - записал я тогда. - Я могу кем-то
восхищаться, - какое освобождение".
Один портрет особенно взволновал меня, потому что изображал героя моего
еще не написанного рассказа. Портрет назывался: "Мужчина со скрещенными
руками" - человек, под изображением которого никогда не будет стоять имя
собственное (и все равно - не просто какая-то безымянная личность);
увиденный под определенным углом зрения в довольно пустом помещении,
единственная примета которого - половицы; сидящий в темноте землистых
красок, из модуляций которых складывался и он сам; человек, - так показалось
мне, - "идеального возраста, когда уже есть твердость, но еще не утрачено