"Петер Хандке. Учение горы Сен-Виктуар (Тетралогия-2)" - читать интересную книгу автора

отличающееся от неба лишь легким блеском, - мне его гимны кажутся
созвучными: "Тебе подвластны мир, и небеса, и звезды те, / Что светят,
изливаясь, в темноте, / Здесь все - твое, коль скоро твоего сияния на все
хватает, / Коль блеск его и самых дальних далей достигает".) - Правда, когда
он писал прозой, он все же обращался к человеку, к своим односельчанам, и
тогда впадал в какую-то мелочность. Он и сам это знал: он говорит о том
тягостном ощущении, что иногда возникает у него от "изнуренного работой
тела, которое не в состоянии уже ничего ни слышать, ни видеть". (Жизнь этого
Кристиана Вагнера, чей дух, явленный в стихах, лишен равновесности,
проистекающей, как сказал философ, из целокупного единения "со своим
предметом, то есть с телом", - эту жизнь вполне можно определить словом
"трагическая", словом, которое часто используется как пустой штамп.)
Именно в то время я впервые по-настоящему увидел картины Гюстава Курбе,
на многих из которых изображена крестьянская жизнь середины девятнадцатого
века, и поразился всепоглощающему молчанию этих работ, особенно одной из
них, которая называлась "Крестьяне из Флажи, возвращающиеся с ярмарки, Ду".
Тогда я понял: это правильные картины, - не только для меня.
Курбе, как это видно уже по его точно локализованным названиям,
представляет повседневные жанровые сцены в виде реальных исторических
событий. Его персонажи, только оттого, что они просеивают зерно, стоят у
могилы, обряжают покойницу или возвращаются в сумерках с ярмарки (сюда же
относятся и просто сидящие и отдыхающие, спящие и дремлющие), - складываются
в соучаствующем воображении в единую, замкнутую процессию, к которой теперь
присоединилась еще и моя "жанровая сцена" с той самой старушкой, что
значительно позже, теплым воскресным днем, прогуливалась с тряпичной сумкой
в руках по маленькой улочке Западного Берлина и сумела за то время молчания,
каковое придает жанровости глубину, открыть мне глаза на фасады домов,
представших нашим общим, пока еще не нарушаемым ничем, благополучным мирным
шествием.
Именно художник Курбе стал тем, кто потом, в 1871 году, во времена
Коммуны, добился сноса Вандомской колонны: на площади, к которой примыкает
улица Мира, не может, дескать, стоять "памятник войны и завоеваний". За это
его надолго посадили в тюрьму, а в его картинах последующего десятилетия
(его последнего десятилетия) не было больше ничего, кроме растревоженной
зелени моря, соответствующего неба над ним и еле различимой полоски песка.
Одна из картин этой серии называется "Волна": на ней - только вода и материя
воздуха, но из-за землистых красок они воспринимаются как нечто твердое, а
многообразие сопряженных друг с другом форм придает всему драматизм.
Сезанн видел в работах Курбе "величие жеста и помпезность мастера";
"Волну" он назвал "открытием века". Стоя перед полотнами Курбе в Лувре, он
то и дело выкрикивал название очередного обнаруженного там предмета: "Вон
свора, лужа крови, дерево! Вон перчатка, кружева, шелковая юбка, дыра".

Сколько я себя помню, во мне живет остро ощущаемая по временам
потребность в наставнике. Иногда, бывает, достаточно одного какого-нибудь
слова, чтобы я, окрыленный жаждой ученичества, потянулся к другому человеку.
Я несомненно благодарен тем нескольким профессиональным педагогам, которые в
процессе жизни сумели дать мне что-то, но ни одного из них я не мог бы
назвать "моим учителем". Единственный человек в университете, на лекциях
которого, посвященных юридическим вопросам и, в частности, природе