"Марк Харитонов. Способ существования (Эссе)" - читать интересную книгу автора

афоризм), потому что само существование - счастье. Об этом - вся поэ-
зия Пастернака и вся его проза.
Призвание искусства, по его убеждению, - "выразить счастье сущест-
вования". "Относил ли он это только к своей поэзии?" - спросил я од-
нажды у Вяч. Вс. Иван нова. "Как ни странно, нет", - отвечал он и
подтвердил свои слова воспоминаниями о некоторых разговорах с поэтом,
цитатами из писем, не знаю, напечатанных ли; я могу сейчас воспроиз-
вести по памяти лишь общий их смысл. Пастернак, по словам Иванова,
считал, что вообще сущность поэзии - в разговоре о счастье; что "миро-
вая скорбь" у Лермонтова (которому посвящена "Сестра моя - жизнь") -
нечто наносное; он признавался, что долго не мог (или не хотел) писать
ни о чем страшн ном: например, о голоде, о ленинградской блокаде, об
ужасах войны и т.п. Сравнивать снежинки с крестами Варфоломеевской но-
чи, говорил он, можно лишь в относительно благополучные времена, когда
реальной Варфоломеевской ночи нет. Блок мог писать об Апокалипсисе,
пока Апокалипсис не был реальностью. К концу жизни что-то в этой пас-
тернаковской позиции, видимо, изменилось...
Этот разговор привел мне на память одно размышление К. Ясперса. Он
видел ограниченность Гете в его безоговорочном приятии мира, в стрем-
лении как угодно сохранить равновесие с самим собой. "Нам ведомы ситу-
ации, в которых у нас уже не было желания читать Гете, в которых мы
обращались к Шекспиру, к Библии, к Эсхилу, если вообще еще были в сос-
тоянии читать... Существуют границы человека, о которых Гете знает, но
перед которыми отступает... Было бы неверно сказать, что Гете не чувс-
твовал трагическое. Напротив. Но он ощущал опасность гибели, когда ре-
шался слишком близко подойти к этой границе. Он знает о пропасти, но
сам не хочет крушения, хочет жизнеосуществления, хочет космоса".
Проблема станет, пожалуй, нагляднее и доступнее, если мы чуть прис-
пустимся с олимпийских высот. Назвать ли гетеанцем интеллектуала, про-
жившего двенадцать лет при Гитлере без особого разлада с собой - не
признавая нацизма, не причиняя зла другим, но и не терзаясь мыслями о
мучениках лагерей смерти, чувством вины за бессильное молчание, - че-
ловека, не отказавшего себе в праве на независимость и уют среди общих
бедствий, пусть даже и терпевшего неудобства, вплоть до голода и бом-
бежек, в одной из которых он мог, наконец, погибнуть?..
Э, что переносить разговор на немецкую почву - разве что для наг-
лядности; это все наша проблематика, знакомая по собственной шкуре, не
изжитая до сих пор. Каждый искал решения на свой лад, и вряд ли кому
удавалось устроиться удобно, без потерь нравственных либо житейских.
Все, что делает нам честь, не облегчает нашей жизни.
Заметки о Гете, которые я привел несколькими страницами выше, Томас
Манн писал в 1922 году, когда надеялся собственную жизнь до старости
построить по гетевскому образцу. В дневнике 14.03.1934 года, вытолкну-
тый событиями на чужбину, он с гордостью и ностальгией вспоминает сло-
ва Готтфрида Бенна: "Знаете ли вы дом Томаса Манна в Мюнхене? В нем,
право же, есть что-то гетевское". И добавляет: "То, что я вытолкнут из
этого существования, - тяжкий сбой в моем жизненном стиле и судьбе". И
уже на борту трансатлантического парохода, по пути в Америку, узнав
подробности Мюнхенского соглашения, "несомненно одной из самых постыд-
ных страниц истории", Томас Манн записывает в дневнике 20.09.1938 го-