"Марк Харитонов. Способ существования (Эссе)" - читать интересную книгу автора

диться голодающим революционером, сентиментальным идеалистом - вот что
он называет "глупостью"... Раз существуют прирожденные заслуги, зна-
чит, существует и прирожденная вина, и если глупо родиться на свет бо-
жий жалкой посредственностью, бедняком или больным, то следовательно,
такой преступник подлежит наказанию, - если не в эмпирическом, то уж,
конечно, в метафизическом смысле... В этом "Что ж, погибайте!" заклю-
чена великая бессердечность; если же понятие "предназначение", с кото-
рым перекликается понятие метафизической отверженности, относится к
понятиям христианским, то в нем христианство поворачивается к нам сво-
ей аристократической стороной..."
И словно в ответ, словно в противовес другую позицию провозглашал,
харкая чахоткой, Белинский: "Я не хочу счастья и даром, если не буду
спокоен за счет каждого из моих братьев по крови", - то есть счастья
всего человечества.
За этим восклицанием (искренность которого вне сомнений) - вся ис-
тория совестливых поисков и метаний русской литературы и русского об-
щества: за ним чувство интеллигентской вины перед "сеятелем нашим и
хранителем", и размышления Достоевского о невозможности, недопустимос-
ти Фета во время лиссабонского землетрясения, и хождение в народ, и
стыд за привилегии ценой страданий других, и отказ от имения, и накли-
кивание революции - вплоть до повинной убежденности Блока в справедли-
вости и заслуженности потрясений и кар, обрушившихся на образованные
слои, до самоотверженности и жертвенности современного диссидентства.
За этой нечаянной перекличкой - два противоположных типа духовной -
и возможно, природной - организации людей, два принципа самоощущения в
мире и обществе; отсюда же и разный подход к задачам искусства.
Для писателя тут проблема, которой вполне могут не знать представи-
тели других профессий, ученые, например, или музыканты, или живописцы.
Писатель - по самой природе словесного своего творчества - имеет дело
со всей противоречивой сложностью человеческой жизни, в том числе об-
щественной; ему приходится быть голосом, а то и совестью других. Укло-
ниться от этой функции не так просто. Тут почва для драмы, заслуживаю-
щей внимания.
Куда, в самом деле, деваться человеку, сделавшему своей профессией
осмысление жизни, от фундаментального, неустранимого ее трагизма, от
сознания несовершенства сущего и неизбежности смерти? От догадки, что
борьба с жизненной несправедливостью, возможно, так же вечна и безыс-
ходна, как борьба с глупостью и природным неравенством?
Именно развитая, а тем более выдающаяся личность по определению
оказывается обречена противостоять преобладающему потоку. Степень этой
несовместимости с окружением может быть самой природой обострена до
болезненной крайности - вспомним хоть Кафку. Такую судьбу не выбирают,
как не выбирают родителей или свое тело. Господь создал этот инстру-
мент, чтобы мы заглянули через него в бездны того мира, который теперь
зовется его именем, - мира Кафки.
Все так - и все оказывается не так, едва мы вглядимся в возможность
другого существования.
"Почему ты считаешь, что должна быть счастливой?" Пастернаку этот
вопрос Мандельштама показался бы странным. Человек предназначен для
счастья ("как птица для полета", - тут же приплетается сомнительный