"Джоанн Харрис. Спи, бледная сестра " - читать интересную книгу автора

назвав ее "безжизненной", и посоветовала расширить набор сюжетов. Потому я
оставил текущую работу и немедленно принялся за этюды, хотя столь тесный
контакт с Харпером претил мне - ввиду его репутации я не хотел, чтобы Эффи с
ним общалась. Не то чтобы она стала потворствовать его ухаживаниям, вы
понимаете, но меня бесила мысль о том, что он будет смотреть на нее, унижая,
желая ее.
Однако выбора у меня было: Эффи снова болела, и я устроил небольшую
студию наверху. Харпер, как правило, сидел в саду или в гостиной, и я делал
наброски с разных ракурсов, а Эффи вышивала или читала, и, казалось, была
вполне довольна нашей молчаливой компанией. Она не проявляла никакого
интереса к Харперу, но это едва ли меня успокаивало. Возможно, я был бы
терпеливее, проявляй она чуть больше живости.
Эффи не могла думать ни о чем, кроме своих книг. Несколько дней назад я
застал ее за чтением совершенно неподобающего романа, отвратительной вещицы,
написанной некой Эллис Белл,[16] - "Грозовой перевал" или какая-то подобная
чепуха. Из-за этой чертовой книги она заработала очередную мигрень, и когда
я забрал томик - я желал Эффи только добра, неблагодарное создание, - она
посмела устроить мне гневную истерику, кричала, что я, видите ли, не имею
права забирать ее книги! Она рыдала и вела себя как испорченный ребенок,
каковым, собственно, и была. Ее смогла успокоить только основательная доза
опиумной настойки, и следующие несколько дней Эффи провела в постели - она
была слишком слаба и раздражена, чтобы встать. Когда она почти выздоровела,
я сообщил ей, что уже давно подозревал: она слишком много читает и от этого
у нее появляются причуды. Мне не нравилась эта порожденная ленью
болезненность, которую и поощряли книги. Я сказал Эффи, что не возражаю
против полезных христианских книг, но запретил романы и вообще все, кроме
самой легкой поэзии. Она и так была слишком эмоционально неустойчива.
Что бы она вам ни говорила, я не был злым. Видя ее неуравновешенность,
я поощрял ее к занятиям, подобающим молодой женщине. Вышивка лежала
нетронутой неделями, и я заставил Эффи снова взяться за рукоделие. Не ради
себя, нет - ради нее. Я знал, что ей хотелось иметь талант, подобный моему.
Ребенком она часто пробовала рисовать сцены из любимых стихотворений, но я
всегда был честен с Эффи, я не льстил ей, чтобы завоевать привязанность, но
говорил суровую правду: женщины, как правило, не созданы для творчества, у
них кроткие, домашние таланты.
Но она была упряма и упорно продолжала малевать - говорила, что рисует
то, о чем грезит. Грезы! Я сказал, что ей следует меньше грезить и уделять
больше внимания своим супружеским обязанностям.
Видите, я действительно заботился о ней. Я слишком сильно любил ее,
чтобы позволить ей обольщаться тщеславными надеждами. Я так долго хранил ее
чистоту, жил с ее несовершенством, прощал за злое семя, что она несла в
себе, подобно всем женщинам. А что она давала мне взамен? Мигрени, капризы,
глупость и ложь. Да не обманет вас, как меня, ее невинное личико! Как и моя
мать, она была отравлена, бутон ее распускающейся юности запятнан изнутри.
Но разве я мог предвидеть? Господь в своей безжалостной ревности поместил ее
на моем пути, дабы испытать меня. Пустите одну женщину, всего лишь одну, в
Царство Небесное, и, клянусь, она низвергнет всех святых одного за другим:
ангелов, архангелов - всех.
Будь она проклята! Из-за нее я стал таким, каким вы меня видите
сейчас, - ущербным, падшим ангелом, несущим змеиное семя в своих застывших