"Борис Хазанов. Полное собрание сочинений Тучина (Рассказы)" - читать интересную книгу автора

мутный призрак луны и желтый свет керосиновых ламп в окошках. Вы должны
вспомнить, что все еще тянется долгая ночь войны, немец силен, как прежде, и
никто не знает, что нас ждет впереди.Керосин выдают по карточкам. Его надо
экономить. Стекло дороже хрусталя. Поэтому им не пользуются. Нужно снять
стекло, вывинтить колпачок и прикрутить фитиль; модификация керосиновой
лампы, называемая коптилкой, освещает край стола, книжки, двойной листок,
вынутый из школьной тетрадки. Все это тускло отражается в черном окне.Давно
миновала эпоха первых проб пера; к пятнадцати годам я был
писателем-профессионалом. Я был универсальным писателем. Мое литературное
наследие включало все жанры. Я был автором прозы, стихов, драматических
сочинений, публицистических статей, философских трактатов, вел
литературно-критическую переписку со своим дядей, жившим на Урале, писал
дневник, издавал газету и был ее единственным подписчиком.Тем не менее
событие, мною упомянутое, не имело ничего общего с этими упражнениями. Ибо
тайна слова останется для нас непонятной, пока мы не убедимся, что слово не
только называет, но и преображает действительность, что чувства приобретают
над нами двойную власть, коль скоро они доверены бумаге. Волнующая прелесть
письменного объяснения состоит в том, что оно одновременно и произнесено и
не произнесено; написать письмо девушке - все равно что прошептать ей на ухо
секретный пароль, оставаясь невидимым, parler sans parler, как говорит герой
"Волшебной горы". Моя мать дежурила в хирургическом отделении. Мой маленький
брат спал сном праведника. С пером в руках я сидел за столом и смотрел, как
зачарованный, на тусклый лепесток огня.Дом больничного персонала представлял
собой род барака; чтобы вручить письмо той, кому оно предназначалось,
достаточно было перебежать от одного крыльца к другому. Однако я надел
пальто и валенки, нахлобучил шапку и, никем не замеченный, вышел из дома. От
больницы до села, куда каждый день я ходил в школу, было два километра. Я
шел и думал.
О чем? Справа от дороги до самого горизонта расстилалась плотно укрытая
темным снежным одеялом река, слева стояли сумрачные леса. Мглистое
пространство сна, серебром и оловом отливающий санный путь, мертвое гудение
телеграфных столбов. При входе в село на заборе висел почтовый ящик.Нет
ничего труднее, чем рассказывать историю, в которой ничего не происходит. В
который раз убеждаешься, что функция памяти - совсем не в том, чтобы
консервировать прошлое. Память - это беллетрист, который вечно стремится
придать событиям литературную завершенность. Что, собственно, и превращает
их в события. Я так и не узнал, получила ли она мое письмо. Но на третий
день вечером, когда у матери снова было дежурство, в комнату мою
постучались.Теперь я должен описать ее внешность. Удивительное дело: я
прекрасно помню ее волосы и улыбку, помню цвет ее глаз и звук голоса, силуэт
и походку, ведь чаще всего я любовался ею издали; кажется, я мог бы
восстановить до мельчайших подробностей весь ее облик, но при этом я вижу ее
не совсем такой или даже совсем не такой, какой она казалась мне в ту пору.
Необыкновенная живость воспоминания оборачивается ловушкой. Ибо совершенно
очевидно, что я вижу то, чего тогда не различал. Я вижу ее отчетливей, как
близорукий, надевший очки. Нет, я не случайно употребил это сравнение. Нас
уверяют, что юность смотрит на мир сквозь цветные очки. На самом деле
зрелость напяливает себе на нос стекла, которые дают увидеть бесчисленные
подробности лиц и вещей, все - кроме самих вещей.В дверь постучались, лучше
сказать - поскреблись, и вошла девушка девятнадцати лет, в коротком пальто,